Борис Ямпольский - Ярмарка

— А бдительность? — говорит тот и глядит голубыми глазами убежденности.

Ночью прохожу мимо магазина «Канцпринадлежности» и на тихой, пустынной улице в неоновом свете так ярко вижу все эти прекрасные и удивительные вещи: раскрытые готовальни и на зеленом и черном бархате циркули и кронциркули, волшебный фонарь с красным глазом, перочинные ножики. И я с азартом мальчишки все это разглядываю, смакую, владею этим, держу в руке и маюсь. В сущности, я никогда этого не имел. Как же так случилось?

Теперь я иду один-одинешенек по улице и думаю: сколько же великолепных, чудесных вещей прошло мимо меня! Никогда не было у меня калейдоскопа, не было увеличительного стекла, фотоаппарата «зеркалки», не летел я на велосипеде по улицам в разноцветной каскетке в мелькании солнечных миражей, а позже ни разу не крутил баранки, держа в узде дрожь восьмидесяти лошадиных сил, мягких и покорных, летя мимо ночных строений, ночных теней, по асфальту дороги, к цели и бесцелью.

И вот еще что: правда, есть на свете Мадрид, Рио-де-Жанейро, есть Канарские острова, и Балеарские острова, и Огненная Земля? Или это только на голубой карте полушарий, там, в детстве, в писчебумажном магазине?

В первый теплый день я поехал от Химкинского речного вокзала по каналу на «ракете». Я один сошел на маленькой голубой пристани села Троицкое, и, когда ушла «ракета», я оказался в милом мире детства.

Так же голосили петухи, каркали вороны, медленно разворачивая темные крылья над голыми осинами, на школьном дворе кричали мальчишки, и весенняя земля пахла пасхой.

Я проголодался и зашел в сельмаг, купил колбасы и сухарей и пошел к роще на берегу канала. На опушке под березами стоял в выжидающей позе серо-коричневый кудрявый барбос. Он уже знал, что у меня колбаса, будто ему позвонили из магазина и сказали, и теперь он дрожал всеми кудрями, или мне это только показалось, а он просто стоял, скучая, среди вечной природы и ждал, твердо зная, что кого-то дождется.

Увидев меня, кудряш сошел с тропинки в сторону и пошел следом за мной на кривых терпеливых ногах. Я оглянулся, и он остановился и сконфуженно помигал: «Ничего, что я за тобой увязался?» Я пошел дальше, и он за мной. Я снова оглянулся, и он снова остановился, и тут мы глянули друг другу в глаза и поняли, что знакомы друг с другом давно, с детства.

— Тришка, — сказал я, — Тришка, так тебя зовут.

Он махнул ушами: «А не все ли равно, зови как хочешь».

И теперь мы двинулись рядом, как старые, старые приятели.

Он забегал вперед, шуршал в кустах, нюхал какие-то следы и, взвизгивая радостно-деловито, возвращался назад: «Можно, все в порядке».

Я сел на скамейку у воды, развернул пакет, а он уселся в вежливом отдалении и так неназойливо, как бы наедине со своими собственными воспоминаниями, облизывался, вне всякой связи с моей колбасой.

Я глянул ему в глаза, он отвел их, он не хотел быть нахалом.

Я кинул ему кусок колбасы, он тут же ее проглотил и сел, облизываясь, умиленно глядел на меня. Я подмигнул ему, и вдруг он вскочил: «Что ты, ты неправильно меня понял», и зашел мне за спину, и сел там тихонько.

Я все время чувствовал его за спиной, и кидал ему туда кусочки колбасы, и слышал, как он, шурша в прошлогодних листьях, находит их и жует. Наконец я кинул ему целлофановую шкурку, он и ее проглотил, потом полетел пакет, он попридержал его лапой, и основательно вылизал, и бросил ветру, а потом взглянул на меня и улыбнулся.

Я встал и пошел, и он за мной. Теперь у меня уже не было колбасы, и не пахло колбасой, он это видел, чувствовал и знал лучше всех на свете, он шел рядом, и мы поглядывали друг на друга, и оба были довольны.

Вдали зашумела идущая обратным рейсом «ракета». Я пошел через мостик к маленькой пристани, а он, оставаясь по ту сторону мостика, стоял на крепких кривых своих лапах и сквозь курчавую, свисающую на глаза шерсть долго глядел мне вслед — друг мой, брат мой.

— Ну-с, молодой человек! — сказал врач. Он весело открыл историю болезни, вынул из кармашка хрустящие бумажки свежих анализов и стал их читать. И вдруг я увидел, что у него подрагивают пальцы. — Так-с! — сказал он и взглянул на меня. — Как вы себя чувствуете?

И пока я рассказывал свои ощущения, он снял телефонную трубку и кому-то там сказал:

— Пожалуйста, зайдите ко мне.

В комнату вошла молодая изящная сестра в ярко накрахмаленном халате. Врач молча пододвинул к ней листки анализов, она прочла, и они переглянулись.

— Доктор, что случилось? — спросил я.

— Ничего особенного, просто надо лечь в больницу и исследоваться.

— Напишите ему гиперболический диагноз, — посоветовала сестра. — Я вызову «скорую». Ложитесь, — сказала она мне.

— Зачем?

— Иначе не возьмут.

Они вошли в комнату, стремительные, будто все еще летели с сиреной, в белых халатах и белых шапочках.

— Ходить можете?

— Конечно, — с радостью сказал я.

Сестра строго посмотрела на меня и отвернулась.

Сопровождаемый белыми ангелами, я пошел. Встречные поспешно уступали мне дорогу, и спиной я чувствовал их взгляды, и казалось, все знают, что со мной, один я ничего не знаю, а может, никогда и не узнаю.

Я вышел на солнечное крыльцо, отвлеченно сиял день, вокруг уже ничто для меня не существовало и реально не жило — ни этот знакомый дом с разноцветными балконами, ни ларек на колесах, где я покупал раков и польское пиво «Сенатор»; только вот эти несколько шагов по асфальтовой дорожке к длинной светло-кремовой машине с красным крестом и белыми занавесками и мрачным, все уже повидавшим шофером, грудью лежащим на баранке.

Несколько прохожих и зевак и среди них один знакомый мне мальчик смотрели, как я влезал в машину. Мальчик был удивлен и испуган. Я помахал ему рукой, но он даже не улыбнулся.

Ревела сирена, и я слышал, как шуршали шины. Это везли меня.

В приемном покое больницы сестра очень внимательно прочитала сопроводительную бумажку, похожую на ордер, расписалась, и врач «скорой помощи», не взглянув на меня, ушел. Меня сдали и приняли.

Я сидел на скользком клеенчатом лежаке и ждал.

Я мог еще уйти отсюда в раскрытые ворота, сесть на трамвай, на троллейбус, или пойти пешком по длинной горячей летней улице в кино, или в гости, или на собрание. Как все это было теперь далеко, неправдоподобно и незначительно.

Пришла нянечка и сунула мне под мышку градусник. Потом, пока я сидел с градусником, явилась сестра, села за стол, покрытый заляпанной чернилами простыней, положила перед собой бланк истории болезни и стала спрашивать фамилию, адрес, национальность. Я медленно вползал в новую, далекую, чуждую жизнь.