Борис Ямпольский - Ярмарка

Весь день старуха, накрывшись темным платком, сгорбившись, сидела на скамеечке в песчанных дюнах под негреющим тусклым солнцем, похожая на брошенную черную чайку, и, отклонив голову от ветра, дремала.

Где все ее сверстники, все, с кем она играла в детские игры, в классы, в палочку-выручалочку, а после в фанты, с кем училась в школе, с кем встречалась лунной ночью под платанами, где ее сестры и братья?

Вдруг она вздрагивала, выпрямлялась, смотрела рассеянно на чужое, холодное море и, казалось, не видела его, а видела знойные голые горы и то, что было в ее молодости.

А Булат, устроившись у ее ног, не обращая внимания на ветер и свист песка, хозяйственно разложив свои пластмассовые тарелочки и сердито надув щеки, молча и терпеливо пересыпал из тарелочки в тарелочку песок.

Иногда он тоже, как и бабушка, задумывался, и вишневые глаза внимательно и долго глядели и запоминали холодное перламутровое море, сосны, красный вереск, рыжих стрекоз и белых чаек, в беспощадном свете шагающих по пустынному пляжу, — великий, странный и удивительный мир, в котором ему еще только предстояло провести жизнь...

Артист принес «тенора» — канарейку. Он привык, утром «тенор» поет, а вчера тот вдруг замолк, надулся, нахохлился, как солист, которому не дали ставки! Оказалось, воспаление голосовых связок. Прописали одну каплю пенициллина.

Мальчик принес в корзинке ежа. Разбили бутылку, и ежик накололся. Его направили к хирургу.

Две девочки притащили завязанную в платок черепаху, она что-то проглотила. На рентген!

Маленькая старушка пришла с судком и попросила свидания с лиловым шпицем — он стал лысеть, и его срочно положили в больницу.

Шпиц вышел сердитый, неразговорчивый и какой-то отчужденный, но, увидев судок, тотчас же, рыча, уткнулся в него, а старушка умиленно приговаривала:

— Ешь, ешь, проголодался на рационе.

Худой, высокий, квелый парень с тонким облупленным носом, очень пестро одетый — в голубых брюках, зеленом вязаном жакете и какой-то странной кремовой плюшевой шапочке, вроде пилотки, — одинокий и всем чужой, мается в воскресной толпе кавалеров у метро «Площадь Революции».

Он увидел ее еще издали поверх толпы и улыбнулся, а сухое, отшельническое лицо его стало мягким и добрым, и даже симпатичным.

Она шла сквозь толпу прямо к нему — очкастая, на тонких-тонких ножках, суровая, как цапля, и такая некрасивая, что ни один из кавалеров, словно матросы на палубе, стоявших в штормовой готовности, не повел за ней даже бровью.

Он тотчас же взял у нее чемоданчик, и они, не сказав еще друг другу ни слова, чему-то своему бесконечно тайному засмеялись, и оба радостные, смеющиеся, счастливые своей близостью, ушли, держась за руки.

И вся земля была цветущим садом, и все человечество было на пиру.

Вдруг в воздухе будто мелькнет, будто сверкнет что-то знакомое, близкое душе, когда-то пережитое. Вот точно такое же было чистое, эмалевое небо, сверканье полдня, нежно зазеленевшие кусты, воля, простор и чувство, что недобрал в жизни. И вот оно снова — давнее ощущение силы, возможности все сделать, все свершить, всего добиться.

Была война, и собрания, и болезни, удушье тоски, смерть отчаяния, и иное на улице поколение — другие девушки идут с цветами, другие юноши сидят с книжками в университетском сквере, и иные картины в кино, и иные моды, и словечки, и прически. А мгновенье все то же — ясное, солнечное, ветреное.

Как снежные чистые вершины, они над равниной нашей жизни, эти одинокие мгновенья.

На закате солнца три маленькие девочки в розовых платьицах, как ласточки, мелькая между сосен и берез, собирали в лесу цветы.

Они были очень похожи, беленькие, глазастые, две постарше, а третья совсем малюсенькая.

Шли они по траве друг за дружкой, молча, очевидно, все уже было переговорено между сестрами, и теперь только душа их разговаривала с цветами, с пчелами, с муравьями.

И вот вдруг под кустом красной рябины они увидели толстый белый гриб. Нахлобучив широкополую шляпу с рыжими хвоинками, стоял седой, сердитый, занозистый дедок: «Вы чего здесь шуршите?»

Старшие девочки вскрикнули, за ними пискнула и младшая, и все сразу бурно заговорили.

Одна из старших несмело протянула руку и медленно и осторожно, как сапер мину, вынула гриб из земли.

Девочки притихли и испуганно смотрели на выходца с того света.

Великая тайна даром родящей земли впервые коснулась их детских душ.

Полночь.

В опустевший вестибюль метро входят он и она, оба пожилые. Муж идет к кассе, она останавливается у театрального киоска и читает вслух афишу:

— МХАТ, «Мария Стюарт». Хорошая вещь.

Подходит муж.

— Пойдем.

Она, не слыша, как загипнотизированная, продолжает:

— Оперетта «Вольный ветер». Хорошая вещь.

Он молчит.

— Вахтангова. «Шестой этаж». Хорошая вещь.

Он:

— Ну пойдем же.

— Сад «Эрмитаж». Кубинские артисты. Хорошая вещь.

Муж:

— Долго ты тут будешь топтаться?

— Малый, филиал... «Стакан воды». Хорошая вещь.

Муж:

— Перестань ты, пора спать!

Она поворачивается к нему. В глазах ее тоска, и укор.

Февральский солнечный день, ослепительно белый и чистый, пахнет весной, фиалками, и проблеск всего самого яркого, веселого, чудесного, что было в жизни.

На лед осторожно по крутому деревенскому настилу спускается грузная, низкорослая женщина лет сорока.

Но как только коньки коснулись льда, будто сбросила на настил груз лет, будто подхватили ее крылья и повел сам лед, и она заскользила легко, привычно, непринужденно.

И тот давний, довоенный, последний юный день на катке и нынешний слились в один живой, солнечный, карусельный, и между тем и этим днем не было ни войны, ни потерь, ни родов, ни воспитания детей, ссор, семейных неурядиц, болезней, тоски, бессонницы.

И круг за кругом на коньках возвращается в свою молодость, в свою юность, и ветер, и солнце, и с высоких гор, с белых облаков спустились и закружились вокруг Ольки, Сережки, Валерки, и совсем не убит, а вот стоит там, под знакомой, старой белой от инея ивой, и ждет ее с непокрытой головой, в свитере с оленями он, первый, шестнадцатилетний, и улыбается ей, и она улыбается ему.

Круг за кругом, все легче, все быстрее скользящий шаг, и теперь уже нет ни воспоминаний, ни сожалений, только ветер в лицо, и солнце, и Жизнь.

Почему-то в последнее время я все чаще и чаще думаю о нем.

Это предчувствие той же судьбы, или созрело в душе воспоминание, или просто нельзя уже ждать, некогда ждать, время истекает.