Денис Драгунский - Третье лицо

За четыре года успешной практики доктор Пигарев сильно разбогател. Съехал от полковницы Дашкевич, снял себе дом на Большой Дворянской, угол Ильинского переулка. Оборудовал там приемную. Нанял фельдшера. Но место земского врача все-таки не бросал. „Не ради денег, — объяснял он в клубе, — но ради святого принципа врачебной службы!“ И поднимал палец, на котором сидел перстень с сердоликовой печаткой.

Весной ему прислали приглашение от Шаховых на пасхальный обед. Он надел фрак и белый галстук и совсем было собрался ехать, но вдруг прибежал посыльный от Штерна, там захворал ребенок, и он взял саквояж и поехал сначала к больному: „Долг! Врачебный долг прежде всего!“ — громко сказал доктор сам себе и полюбовался на свое отражение в зеркале. Слава богу, с ребенком Штерна ничего страшного не было — мальчишка просто-напросто объелся куличами в разговение.

Доктор Пигарев приехал к Шаховым, не ожидая от этого визита ничего особенного, потому что уже забыл про Лизу. Но, как только он вошел в прихожую, по сияющему лицу старика Шахова он понял, что сейчас будет сюрприз, и уже знал какой. Но не мог предположить, приятный или неприятный.

Лиза, красивая, стройная, сильно похудевшая, шагнула навстречу, встав с дивана и простерев к нему обе руки, словно бы желая обнять его. Он смутился, но тут же вспомнил: Пасха!

— Христос воскресе, Сергей Сергеевич! — И Лиза трижды поцеловала его в губы.

— Воистину, Елизавета Васильевна! — Он слегка обнял ее за плечи.

— Конечно, это были фантазии, — говорила она, когда они уже после обеда сидели в малой гостиной на диване. — Я не художница. Я просто женщина, уже немолодая, мне почти тридцать лет… — Она закурила длинную папироску, закашлялась.

— Гортань раздражена, — сказал Пигарев. — Не курите. Я вот полтора года как бросил, и вам советую.

— Пустое, — отозвалась она, пуская дым в потолок. — Как вы, что вы? Не молчите!

— Помаленьку, — сказал он. — Служим ближнему своему. Исцеляем страждущих. Иногда получается. Чаще — продлеваем страдания. Зачем? Вот вы знаете, зачем мы это делаем? — вдруг с искренней тоской произнес он. — Я, например, не знаю. Ужасно.

— Какой вы мрачный сегодня, — улыбнулась она, заглядывая ему в глаза и дружески прикасаясь к его руке.

Почти как тогда, четыре года назад на плетеной скамье, но совсем с другим выражением — просящим и даже жалким.

Тяжелый, четырехлетней выдержки гнев снова застучал в висках доктора. Он не мог ей простить тогдашнего отказа. В голове теснились оскорбительные слова. „Прогуляла четыре года в Москве, художница… господин Поленов ее поддержал… ничего не сумела, разбила все корыта и вот прибежала ко мне“. Ему казалось, что он прямо воочию видит ее в объятиях московских бонвиванов. Он даже глаза прикрыл и помотал головой, чтобы отогнать это гадкое наваждение.

— Что с вами? — спросила она.

— Так, голова болит немного. Ничего. А вот вы бледны. Дайте руку.

Он взял ее за запястье, нащупал пульс. Долго считал удары, глядя на стрелку карманных часов. Нахмурился. Встал, прошел в прихожую, вернулся с саквояжем. Достал стетоскоп и холодно сказал:

— Расстегните платье на груди.

— Вы меня вылечите? — спросила она.

— Помолчите. Не мешайте слушать. Теперь повернитесь спиной.

— Вы меня вылечите, Сергей Сергеевич? — повторила она.

— Застегнитесь. Вам нужно срочно ехать в Москву, в университетскую клинику. Я дам вам письмо к доктору Закржевскому, своему учителю.

— Прямо завтра? — растерялась она.

— Лучше бы сегодня, — сказал он. — Жаль, Пасха.

— Христос воскресе, — заплакала она, обняла его и снова поцеловала.

— Воистину, воистину, — забормотал он, быстро целуя ее в щеку. — Застегнитесь, а то сюда войдут и подумают невесть что. Застегнитесь же!»

Я продолжаю пересказывать эту грустную историю и вдруг вижу, что какая-то дама, встав с кресла и отойдя к двери, говорит по мобильному. Но при этом не выходит из комнаты, одновременно слушая и меня, и своего телефонного собеседника.

Я прерываю рассказ и чуть ли не кричу:

— Здесь много места! Здесь полно других комнат, залов, коридоров и чего хотите! Идите туда и разговаривайте! Зачем именно здесь? Почему именно тут?

— Простите, простите, простите, — шепчут люди. — У нее дочь в больнице, это ей дочь из больницы звонит.

— Всё, всё, Лиза, всё, — поспешно говорит дама в телефон. — Не могу разговаривать, я на лекции, я перезвоню…

— Простите и вы меня, — говорю я этой даме. — Ну-с, продолжаем. Продолжаем?

— Да, да, продолжаем, конечно, пожалуйста, — снова шепчут слушатели.

— Итак…

«Доктор Пигарев больше не заходил к Шаховым и не знал, что там дальше было с Елизаветой Васильевной. Хотел написать письмо профессору Закржевскому в университетскую клинику, да как-то не собрался. Тем более что Василий Петрович Шахов умер, а тетки Анна и Ангелина вместе с урожденной княжной Гундоровой уехали куда-то, не попрощавшись с ним.

Однажды, уже через много лет, доктор Пигарев посетил недальнюю деревню. Староста сказал, что у старухи Каликиной невестка хворает.

Была зима. Лавка, на которой лежала больная, была около двери. Семья Каликиных была большая. Молодухи шастали туда-сюда, из двери дуло. Больная невестка, исхудавшая и жаркая, с блестящими глазами и свалявшимися волосами, дрожала под коротким драным тулупом.

— Звать-то тебя как? — спросил доктор.

— Лизавета, — проговорила та прыгающими от озноба губами и посмотрела на доктора жалко и бессмысленно, как овца на мясника.

— Ну что, Лизавета? — сказал доктор. — Помираешь, поди? Это ты зря, помирать-то тебе рано! Ты еще девка хоть куда. Сейчас тебя в тепло переложат, к печке ближе. Молочка дадут горяченького, а там, глядишь, к весне и оклемаешься!

Потрепал ее по голове и вышел на крыльцо. Нагнулся, захватил в пятерню снега, протер себе руки.

Старуха Каликина вышла следом.

— Это что ж такое? — вздохнула она. — Выходит, до весны ее кормить? А то как по весне помрет? Что ж тогда? Вот ведь наказание.

— Не гневи Бога, мать, — сказал доктор. — Ей жить три дня осталось. Ты ее все же в тепло положи, окажи милосердие. Пусть последний разок погреется. И молочка дай. В последний-то разок. А завтра батюшку зови. А послезавтра — плотника…

Старуха шагнула назад в сени, вытащила малое лукошко с пятью яичками и куском сала.

— Вашему благородию…

— Не надо, мать, — сказал доктор. — Это на поминки сбереги. Ну, прощай.

— Точно помрет? — усомнилась старуха Каликина.

— Как Бог свят, — успокоил ее доктор.

Старуха схватила его руку и поцеловала. Доктор отдернул руку, неизвестно зачем перекрестил старуху и пошагал по дороге, где невдалеке его ждали сани».