Денис Драгунский - Третье лицо

Она познакомилась с подполковником Томилиным, начальником своего мужа. Томилин снимал квартиру недалеко, на Казанской. Через Мойку по Красному мосту и еще пять минут — и вот она взлетает на четвертый этаж, звонится в дверь, открывает Томилин в шлафроке — ах, бедные гусары, либо мундир, либо халат! — открывает, шутливо-строго хмурит брови и спрашивает:

— Que voulez-vous, mademoiselle?

А она, нарочно топоча каблучками, отвечает:

— Je veux jouer au cheval!

Топоча каблучками как копытами, она предлагает ему поиграть в лошадок! Он берет ее за ленты шляпы, как под уздцы, тащит в комнату, нагибает ее к дивану, задирает на ней платье, а она уже совсем голенькая — лошадки же не носят панталончиков… Она любила его лошадиной веселой любовью, но и Мишу, мужа своего, князя Бельяминова, любила тоже — с брезгливой благодарностью.

Ранним летом четырнадцатого Маше было едва девятнадцать. Она поехала с мужем в Баден и знала, что муж уедет в Россию через месяц, а она останется еще отдохнуть на водах, и в июле туда прибудет Томилин. Но увы. Миша уехал, и тут государь объявил мобилизацию. Муж и любовник словно бы забыли о ней. Они оба погибли 17 августа у реки Збруч, под Городком, в первой большой кавалерийской рубке великой войны, но Маша об этом так и не узнала. Германия скоро начала репатриацию русских, а Маша как раз увлеклась неким молодым поэтом из круга Стефана Георге; он погиб на Сомме; в Россию она так и не вернулась.

Еще через четыре с половиною года она, бывшая докторова дочка Маша Волчанская, бывшая молодая княгиня Бельяминова, а ныне работница швейной фабрики «Майер и Шульте» в крохотном городке, через службу Красного Креста разузнала все-таки, что ее сиятельные свекор и свекровь расстреляны и скромный папа-доктор — тоже. Мама и одна из сестер остались живы. Она написала им, не надеясь, что ее письмо дойдет. Однако в те странные годы почта работала как прежде. Они ответили слезной просьбой забрать их к себе. Забрать — но куда? Она жила в комнате вдвоем с такой же швеей. Умывальник был в коридоре. Клозет — этажом ниже. Мужа у нее не было. Она попыталась объяснить это в своем письме. Ответа не получила.

Осенью двадцать третьего ей было уже двадцать восемь.

Однажды субботним вечером она увидела на бульваре мужчину, который читал русскую газету, напечатанную по старинке, с ятями и ерами. Подсела к нему на скамейку. Разговорились. Он оказался философ, недавно высланный из России.

— А вы кто? — спросил он.

— Буквально никто, — сказала Маша. — Просто никто. Ничтожество. Je suis litté ralement nullité .

— Не говорите по-французски! — шикнул философ. — Да еще так громко! Здесь ненавидят Францию, вы что, не знаете?

— Знаю. Но увидела русского и заговорила по-французски. Забавно, правда? Ja, ich bin buchstäblich Null, nichts, niemand! Слишком философски… Как там в России? Что пишут?

— Ужасно, — сказал он. — Большевики меня изгнали, я должен был бы горевать, но я счастлив, что вырвался.

— А я скучаю, — сказала Маша.

— О чем? Вот, почитайте! — Он сунул ей газету чуть ли не под нос. — Расстрелы, реквизиции и голод. А будет еще хуже.

— Не знаю. — Она отвела его руку. — Здесь не сытнее. А я люблю Россию. Вспоминаю, как жила в маленьком городке, где главное событие — скорый поезд, который без остановки проходил через нашу станцию. Смешно, глупо? Но все равно люблю.

— Кому некого любить, тот любит родину! — вдруг обозлился он. — Особенно же Россию.

— А вы кого любите? — спросила Маша.

— Себя, разумеется. Но вы мне тоже нравитесь. Пойдемте ко мне.

Утром он, встав с постели, вдруг деловито спросил — они уже перешли на «ты»:

— Сколько я тебе должен?

— За что?

— Как это за что? — Он удивленно обернулся к ней. — За… за все за это.

— Я не знаю здешних цен, — усмехнулась она.

Хотела добавить «на проституток», но промолчала.

— Тогда пускай это будет бесплатно, — засмеялся он в ответ. — Пускай это будет взаимопомощь соотечественников на чужбине! — И засмеялся еще громче.

Деньги Маша у него все-таки взяла, купюры с безумными нулями. В станционном буфете она купила на все эти миллионы бутерброд с паштетом и бутылку пива.

Вышла наружу.

Услышала шум и свист. Приближался поезд. Станция была маленькая. Скорые на таких не останавливаются. Человек пять зевак стояли на платформе. Начальник станции три раза позвонил в колокол, привинченный к стене. Жандарм в мундире с галунами стал навытяжку и отдал честь.

Рядом с жандармом стояла девочка лет пятнадцати с нежным румянцем и крутыми локонами. Поезд ехал мимо, чуть замедлив ход, а она, едва не встав на цыпочки, сияющими глазами смотрела в окна. Вот она помахала кому-то рукой. Маша мельком увидела, что это был молодой офицер. Кажется, он ответил улыбкой. Девочка покраснела и счастливо засмеялась.

Маша отвернулась от нее и пошла вдоль платформы.

Платформа кончилась, Маша легко спрыгнула наземь.

— Guck mal, Fritz! — крикнул путевой обходчик своему товарищу.

— Mein Gott! — заохал тот, глядя на Машу, лежащую навзничь головой вниз на обкошенном склоне насыпи. Взглянул в ее открытые глаза. Вздохнул: — Schön und jung …

пусть это был только сон

У меня идет встреча с читателями — в одном очень приятном месте вроде Дома ученых на Пречистенке. Анфилады просторных комнат с креслами и диванами, круглыми старинными столиками. Золоченые вазы по углам. Фигурный паркет. Тяжелые атласные гардины.

Я стою, держа в руке микрофон, посредине одной из таких комнат. Вокруг на стульях и креслах сидят человек тридцать, не более. Как часто бывает на таких встречах, меня спрашивают, что такое хороший рассказ, какая у него должна быть композиция, язык, стиль и все такое. Я говорю:

— Давайте я вам лучше прочитаю, вернее, перескажу один рассказ Чехова. У меня с собой книжки Чехова нет, но я знаю этот рассказ почти наизусть. Я вам его сейчас изложу с небольшими сокращениями. Хорошо?

— Хорошо, хорошо! — все кивают.

Я начинаю:

«В город N, не самый большой из русских губернских городов, на должность земского врача приехал недавний выпускник Московского университета Сергей Сергеевич Пигарев. В городе давно уже была своя компания врачей, которые практиковали здесь с незапамятных, казалось, времен. Вальяжные седые господа, улыбчивые и добродушные, они умели деликатно щупать пульс и давать нюхательные соли дамам и девицам. При мигрени они велели тереть виски венгерским уксусом, при сердечном недомогании прописывали лавровишневые капли, а при желудочном — капли Боткина; подавали надежду на кризис и скорое выздоровление. Они солидно принимали в прихожей конверт с гонораром — но все это в домах благородных или купеческих. Простых же обывателей, а тем паче крестьян, от всех болезней лечили содой, касторкой и в самом крайнем случае кровососными банками.