Денис Драгунский - Третье лицо

Но через много лет мы случайно повстречались, поговорили, обменялись телефонами. Непонятно зачем.

Вышло так, что довольно скоро я позвонил ей. Мне нужен был перевод с одного очень редкого языка, а она как раз его знала, это была ее специальность.

Набрал номер. Подошла какая-то старушка. Из предыдущего разговора с Леной я знал, что она все еще живет с мамой, и даже запомнил, как маму зовут. Поэтому я сказал:

— Добрый вечер, Наталья Васильевна. Позовите Лену, пожалуйста.

— Это Сережа? — спросила ее мама.

— Нет, — сказал я и назвал себя.

Она позвала Лену, я задал свой вопрос, получил ответ, спасибо-спасибо, пожалуйста, ради бога, звони, если что, вот и все.

Потом мне еще раз понадобилась ее консультация.

Снова звоню. Снова мама.

— Добрый вечер!

— Это Сережа?

— Нет, нет, Наталья Васильевна. Будьте любезны, Лену.

И вот так еще раза три.

Я рассказал Лене, что ее мама упорно называет меня Сережей.

— Ах ты господи! — грустно засмеялась Лена. — Это мой бывший любовник, мама его в глаза не видела, просто я ей говорила, что есть у меня такой Сережа. Он довольно пошло бросил меня много лет назад, я уж и забыла о нем, а мама все ждет, когда он позвонит и попросит у меня прощения.

сцены из жизни элиты

Мой приятель рассказывал:

— Дело было в начале 1990-х, и случилось мне попасть в один ну очень эксклюзивный клуб. Впрочем, тогда других и не было: либо кабаки для красных пиджаков, либо что-то уж совсем неприлично утонченное. С антикварной мебелью, официантами во фраках, мраморными каминами, персидскими коврами, и от всего этого шел жгучий запах позавчера проданных цистерн нефти, платформ с мочевиной и денег, быстрых и опасных.

— Ах ты, художник слова! — я усмехнулся.

— Извини, — засмеялся он в ответ. — Но этот запах, наверное, чуял только я, потому что все было ну очень элегантно и бонтонно. Но не о том речь. А речь о том, что я попал на презентацию новой книги какой-то поэтессы. Имя услышал в первый раз. Книга была напечатана роскошно. Стихи — она их читала вслух — сочетание философской зауми с рискованной эротикой при общей гладкости и ремесленной, я бы сказал, умелости. Презентация была ну очень элитарная. Десять человек, исключая автора, в смысле авторессу. Приятная дама лет тридцати. Я в этой компании был самым, честно скажу, скромным и незаметным. Потому что там было два главных редактора, три знаменитых режиссера, четыре политика и я, мало кому известный писатель.

Сидели вокруг огромного стола карельской березы, на ампирных полукреслах, пили дорогой коньяк из больших каплеобразных бокалов. Рядом с поэтессой стояла стопка ее книг — десять штук.

Все выступили, сказали какие-то более или менее похвальные слова. Я тоже что-то произнес.

Наконец она приступила к надписыванию своих книг. То есть к раздаче автографов. Сейчас это мероприятие называют «автограф-сессия», но тогда таких слов не знали.

Она взяла книгу, раскрыла ее и долго писала что-то красивой авторучкой. Потом протянула ее человеку, который сидел от меня по левую руку, — это был известный политик, депутат, человек из телевизора. Он прочитал, что она ему написала, польщенно заулыбался, поблагодарил. Она взяла из стопки вторую книгу, кивнула тому, кто сидел слева от политика, и тоже писала минуты полторы — это ведь долго!

Она шла по часовой стрелке. Я понял, что я в этой очереди последний. Но не уходить же, в самом деле. Я терпеливо наблюдал, как она, морща лоб и потирая висок пальцем, прилежно пишет автографы — по-научному говоря, «инскрипты» — на своих книгах.

Осталась последняя.

Она раскрыла ее, поставила быстрый росчерк, захлопнула и протянула мне, глядя куда-то в сторону — в сторону знаменитого режиссера, который подошел к ней поцеловать руку.

Я кинул книгу в портфель, повернулся и вышел. У меня сердце билось от злости и унижения. Этим важным людям она писала что-то длинное, уважительное, проникновенное, а мне — поскольку я никто и звать меня никак — просто поставила закорючку. Расписалась. Дала автограф, как знаменитость. Хотя на самом деле вот уж кто «никто и звать никак» — так это она. Даже я со своей мизерной известностью знаменитее ее раз в сто! «Фу! — гневно думал я. — Какие понты, какая спесь…»

Придя домой, я все-таки достал книгу из портфеля.

Раскрыл ее.

На титульном листе был номер телефона.

— Вот это да! — сказал я, завистливо вздохнув. — Вот это я понимаю, поворот сюжета!

— Да, — кивнул мой приятель. — Я просто обалдел.

— Ну ты ей, конечно, позвонил?

— Конечно.

— Ну и?

— Сначала было долго занято, — сказал он. — А потом никто не взял трубку.

консервативно, то есть без операции

У Кости Балашова ни с того ни с сего вспухла рука. Правая, между кистью и локтем. Какой-то шарик появился, вдруг и непонятно почему. Красный и болит. Вечером не было, а утром — на́ тебе! Костя перепугался и тут же поехал в соседнюю больницу; оказалось, это была клиника мединститута. Ну, тем лучше.

Было лето, было пусто, он заплатил две тысячи в кассу, долго шел по пустому чистому коридору, поскальзываясь на мокром после уборки линолеуме, и искал кабинет номер 307.

Нашел. Там сидел доцент такой-то, Костя сразу забыл фамилию.

— Ну и что? — спросил доцент, помяв пальцами Костину болячку. — Дел на пять минут. Чикнем и вылущим гной.

— Когда? — Костя еще сильнее испугался.

— Да сейчас, чего тянуть. Маша, подготовьте больному руку, — сказал он куда-то за ширму и снова повернулся к Косте. — Пять тысяч. Вы консультацию уже оплатили? Тогда три тысячи в кассу. — И вышел в смежную комнату.

А из-за ширмы появилась Маша.

Нет, она не была как-то особенно красива, стройна, обаятельна. Или нахмурена и сурова, или решительна и деловита, или какие там еще качества могут вот так сразу околдовать сравнительно молодого мужчину — Косте было сорок четыре, а ей около тридцати, наверное. Ну и конечно, вряд ли на него сильно подействовали белый халат и шапочка — он не был любителем всяких ролевых фетишей, девушек в военной форме, строгих учительниц или картиночных секретарш. И медсестер в том числе.

У этой Маши были чуть широковатые скулы, ореховые глаза и губы как будто замшевые. А главное, она каждым движением и взглядом излучала заботу, умелую доброту и спокойную силу. Костя вдруг сильно почувствовал что-то — даже не понял, что именно. Но это странное чувство стало понятным и уютным, превратившись в полное, чуточку расслабленное доверие к ней. Он шепотом спросил, пока она протирала ему руку спиртом и щелкала ногтем по ампуле с обезболивающим:

— Маша, а можно обойтись без резьбы?