Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Фрэнк! Фрэнк! Ты где?! Она пропала!

– Я здесь, дорогая. – Дверь в кухню приоткрылась, и я увидела тебя и Элинор, которая безмятежно гугукала у тебя на руках.

– Видишь, она тоже по тебе соскучилась.

Знаешь, о чем я подумала в этот момент? О том, что вам двоим действительно лучше без меня. Хаос, паника, паралич – все это появлялось только когда в дело вступала я. И ничего удивительного. Я настолько боялась сделать что-нибудь не так, что вообще ничего не могла делать. Да, иногда, когда Элинор начинала плакать у тебя ну руках, ты рефлекторно передавал ее мне, и я так же рефлекторно начинала ее укачивать. Знал бы ты, что в этот момент творилось у меня внутри! Больше всего мне хотелось сломя голову убежать от твоих протянутых рук, от Элинор, зарыться головой в подушку, спрятаться под одеяло. Я знала, что все равно не смогу ее успокоить, скорее наоборот. Я знала, что Элинор чувствует мое смятение и реагирует соответственно, и что когда она немного подрастет, то интуитивно поймет в чем дело, и тогда… А я не хотела, очень не хотела, чтобы и она, и ты отреклись от меня.

Со временем, впрочем, стало лучше, легче. Я, однако, заметила это, только когда Элинор исполнилось шесть или семь месяцев. Я уже не так боялась оставаться с ней наедине, но прогресс был едва заметным, крошечным. К сожалению, некоторые вещи меняются не так быстро, как бы нам хотелось. Ты, вероятно, тоже что-то понял и подключил Эди, которая приходила помогать мне чуть не каждый день, покуда Элли не исполнился годик. Сам ты тоже старался не задерживаться и приходить домой пораньше. И все же, даже несмотря на твою отзывчивость и доброту, я по-прежнему не решалась рассказать тебе, какие черные мысли приходили мне в голову и как близка я была к тому, чтобы бросить все и бежать на край света. Вдруг, думала я, ты прогонишь меня, потому что я оказалась никудышной матерью? Что я буду тогда делать?

Ну вот я и сказала это… Хотелось бы мне знать, что ты думаешь сейчас, когда читаешь эти строки? Надеюсь, ты не вообразил, будто я могла причинить нашей любимой малышке вред? Это были только мысли, ужасные и мрачные мысли; я бы скорее отрубила себе руку, чем совершила что-то такое, за что ты бы меня проклял. Конечно, тебе нелегко будет узнать, что я столько времени молчала о своих чувствах и переживаниях, что я скрывала от тебя свои страхи, но… К счастью, ты никогда не был склонен осуждать других. Ты принял меня такой, какая я есть, не подозревая, что взял в жены Медузу горгону: злобное, рычащее существо с жалящими змеями вместо волос. Впрочем, здесь я, пожалуй, хватила через край. И все равно, прости меня, Фрэнк!..

Мало кому приятно узнать, что человек, с которым он связал свою жизнь – чудовище…

Фрэнк почувствовал, как у него немеет левая нога. Он давно собирался ею заняться, но, во-первых, на своем веку он повидал немало больниц, а во-вторых, о себе он привык заботиться в последнюю очередь. Теперь он просто несколько раз согнул и разогнул колено, дожидаясь, пока волна тепла и «иголочек» начнет подниматься от икры к бедру. Конечно, лучше всего было бы немного пройтись, но время было не самое подходящее: где-то Фрэнк читал, что большинство ограблений и неспровоцированных убийств происходит именно перед рассветом. Выходить из дома в такой час было небезопасно.

Вместо этого он сунул ноги в тапочки – старые, стоптанные, потертые тапочки, которые Мэгги терпеть не могла, прижал к животу ежедневник и отправился в кабинет. На то, чтобы вывести компьютер из спящего режима, ему потребовалось минуты три. «Такой же соня, как ты», – сказала бы по этому поводу Мэгги, задорно сверкнув глазами. Наконец экран осветился, и Фрэнк увидел, что его последний шахматный сеанс завершился сам собой. «Игра окончена» – появилась на клетчатом фоне табличка в рамке.

«Еще нет, – подумал Фрэнк. – Еще нет…»

Закрыв игру, он вызвал программу просмотра фотографий и стал медленно прокручивать список, двигаясь от самого последнего к самому раннему загруженному снимку. Это была фотография с фотографии, снятой одноразовой камерой, причем оригинальный снимок был сделан без всякой подготовки. На нем Мэгги держала на руках Элинор, которой, если судить по дате у нижнего обреза, было тогда два с половиной месяца. Покрутив колесико мыши, Фрэнк увеличил фото.

Всматривался он, однако, не в лицо дочери, а в лицо жены, ища на нем следы душевных страданий. На мгновение перед его мысленным взором предстала кошмарная картина: он открывает крышку ее черепа словно сахарницу и заглядывает внутрь. Если бы это было возможно, он бы вычерпал оттуда все до единой черные мысли и превратил в пепел. Они не должны были беспокоить Мэгги и касаться Элинор. Чудовище?.. Нет, ни в коем случае! В душе у каждого человека таится мрак, жаль только, что Мэгги так и не смогла поделиться своими страхами с ним.

Фрэнк еще раз двинул колесиком, возвращая фотографию к оригинальному размеру. Было просто удивительно, с какой естественной грацией Мэгги удерживает дочь на руках. Казалось, Элинор была ее продолжением. Да уж, если Мэгги и не чувствовала себя хорошей матерью, по ее виду этого сказать было нельзя. Но что, что было такого особенного в нем самом, что она не сумела признаться ему в своей неуверенности и страхах еще тогда? Может, дело в его серьезности? В неловкости? В невосприимчивости? Что бы это ни было, Фрэнк знал только одно: он ее подвел. Он так любил и Мэгги, и Элинор, и все-таки умудрился подвести обеих. Они на него рассчитывали, а он… Люди часто думают, что одной любви будет достаточно, но иногда бывает и так, что ее не хватает.

Фрэнк потянулся к ежедневнику, и стул под ним заскрипел. Мэгги хотела, чтобы он прочел все до конца, и он знал, что сделает это ради нее, как бы тяжело ему ни пришлось. Но прежде Фрэнк потер глаза кулаками, пытаясь выдавить из-под век засевший там песок. Сколько он еще продержится? Сколько еще выдержит его сердце?..

Осталось 3 дня…

Никогда я не чувствовала себя хорошей матерью, Фрэнк.

Ну вот я и призналась тебе в том, что столько времени меня мучило.

Сказать это тебе в лицо мне не хватало мужества. Мне казалось, это будет признанием поражения, моего поражения, хотя до момента, когда все пошло наперекосяк, оставалось еще много, много лет. А ведь мне хотелось быть матерью! Хотелось так сильно, что мое желание едва не разрушило наш союз. Что было бы, если бы я сказала это, когда на нас обрушились все шесть фунтов и шесть унций реальной Элинор? В лучшем случае ты счел бы мои слова капризом, в худшем – проявлением крайнего эгоизма. Какая мать признается, что она не годится для этой работы – нет, для того, что назначено ей природой? Какая женщина признается, что недостойна иметь ни дочь, ни мужа? Я и не призналась, хотя в глубине души была уверена, что быть женой и матерью мне не по плечу. Я полностью выбрала квоту отпущенного на мою долю счастья – и что у меня осталось?