Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Элинор! Откуда ты?..

На плече у нее висела эта ее дорожная сумка, битком-набитая, так что бедняжка вся перекосилась точно стойка для одежды, на которую повесили слишком тяжелое пальто.

– Я… я просто оказалась поблизости, вот и решила зайти.

Она подняла руки и потерла кулаками лицо. На ее коже, обычно такой упругой, остались вмятины от костяшек, да и сама она выглядела бледной и очень, очень усталой, но глубоко внутри нее словно горел какой-то мрачный огонь. Руки у Элинор тряслись, к тому же она то и дело переступала с ноги на ногу, словно была не в силах стоять спокойно. Интересно, подумала я, как долго ей пришлось ждать, пока кто-то из нас вернется домой.

– Что тебе нужно, Элинор?

Она вновь зашаркала ногами и обернулась – сначала через левое плечо, потом через правое, и снова – через левое.

– Ничего. Я просто… просто пытаюсь кое в чем разобраться.

Снова эта странная пантомима с брошенными через плечо взглядами. Что ей все-таки нужно?

– Это долго рассказывать, мам, но… В общем, мне нужна помощь.

– Какая? – я скрестила руки на груди. Кажется, в психологии эта поза называется «позиция силы», но никаких сил она мне не прибавила. Я стояла лицом к лицу со своей единственной дочерью, которая просила у меня помощи, и чувствовала себя ничтожной и слабой. Единственное, чего мне хотелось, это обнять ее покрепче, но я постаралась преодолеть соблазн и даже сунула руки в карманы.

– Во-первых, мне пришлось потратиться, чтобы до вас добраться. Кроме того, мне нужно срочно вернуть кое-какие долги Майку, Дэну и… и…

Она перечислила еще несколько имен, которых я никогда раньше от нее не слышала. И все время она шаркала ногами, передергивала плечами и озиралась. Мысленно я молилась, чтобы ты поскорее вернулся и помог мне разрядить ситуацию. Сколько еще бомб должно было упасть на наш порог, прежде чем обрушится весь дом?

– Мы даем тебе деньги, Элинор. Куда же они деваются? – спросила я, вспомнив, что каждую пятницу, после очередной зарплаты, я переводила ей двести, иногда триста фунтов. Столько, сколько я могла себе позволить.

– Сама не знаю, только… Я разберусь со своими расходами, обещаю! Только прошу тебя, пожалуйста!.. Мне нужно сейчас!

Она посмотрела мне прямо в глаза, и я почувствовала острую боль в животе чуть ниже пупка. Как и всегда, меня с неослабевающей силой потянуло к ней.

– Я не могу, Элли. – Во мне вдруг начал закипать гнев. Только бы удержать себя в руках!.. – Твой отец и я – мы оба готовы сделать для тебя все, что угодно. Ты же знаешь это, правда?

Она рассеянно наподдала кроссовкой дверной косяк.

– Элли, милая, – прошептала я, – мы не можем дать тебе денег, но мы можем тебе помочь…

Ее глаза были красными, припухшими и слезились, как у больной.

– Ладно… мне пора.

– Как?! Ты же сказала, что приехала в гости! Дождись хотя бы, пока отец вернется. Ему бы тоже хотелось повидаться с тобой.

Но она уже повернулась ко мне спиной – настолько быстро, что я не успела понять, то ли она сердится, то ли так сильно нервничает, что не может долго оставаться на одном месте.

– Элинор, постой! – крикнула я ей вслед так громко, как только осмелилась: в такой ситуации мне меньше всего хотелось привлечь внимание соседей. Подперев дверь твоим ботинком, чтобы не дать ей захлопнуться, я бросилась за ней по подъездной дорожке.

– Это только потому, что мы любим тебя, Элли!

Добежав до половины, я ринулась обратно, схватила ключи, и пинком вышибла твой ботинок из-под двери, которая тут же захлопнулась. Повернувшись, я хотела вновь бежать за Элинор, но ее уже нигде не было видно. Она всегда была проворнее меня. Миг – и она исчезла.

Интересно, как человеческий организм реагирует на шок. Ты испытываешь самую сильную боль, какую только можешь вообразить, но продолжаешь жить, двигаться как раньше. Ты потрясен, раздавлен, но тело продолжает повиноваться своим внутренним часам. Именно это и произошло со мной тогда, Фрэнк. В голове у меня царил полный хаос, но я продолжала совершать привычные действия, словно переключившись на какой-то внутренний автопилот. Вернувшись в дом, я сняла пальто, включила духовку и поставила в нее первое, что попалось мне в холодильнике. Это был пирог с цыпленком. Очень неплохой, кстати, пирог. Потом я решила налить себе выпить и вдруг увидела заткнутую между стенкой буфета и винной полкой поздравительную открытку к двадцатипятилетию Элли. Открытке было уже несколько месяцев. Мы ее так и не отослали, потому что не знали адреса.

Наконец я услышала, как открывается входная дверь и вышла встретить тебя в прихожую. Как в любой другой вечер, говорила я себе. Словно ничего не случилось. И все же за ужином меня так и подмывало все тебе рассказать. Не меньше двадцати раз я начинала говорить какую-то чепуху, которая, как мне тогда казалось, должна была подготовить тебя к моей неприятной новости, но каждый раз, когда я собиралась как можно небрежнее сказать: «Кстати, Элинор была здесь, но я ее прогнала», у меня будто нарочно перехватывало горло, и слова не шли с языка. Они разъедали меня словно горсть соли, высыпанная на открытую рану, но выговорить их я не могла. Эти слова и сейчас жгут меня, Фрэнк.

После ужина ты ушел в гостиную, а я приняла три своих снотворных таблетки и запила их водой из чашки, стоявшей возле раковины. Потом я пошла к тебе и легла на диван, устроив голову у тебя на коленях. Я уже почти задремала, когда до меня вдруг дошло, что мое представление сошло удачно. Ты ни о чем не догадался. Ты даже ни разу не упомянул имени нашей дочери. Чуть приподняв веки (до чего же это оказалось трудно!), я пожелала тебе спокойной ночи.

Остальное ты знаешь, Фрэнк. Когда приехала полиция и начала спрашивать, видели ли мы ее в последнее время и когда именно, я ничего не сказала. И дело было не в том, что я не могла. Я боялась попасть под подозрение как самая странная и страшная преступница – как мать, которая не смогла быть матерью.

Ну а потом… Я ни в чем не призналась, даже когда мы давали показания в полицейском участке, но я все же могла сказать тебе . Могла, но… В конце концов, я следовала нашему с тобой уговору, который мы заключили несколько недель назад, лежа в темноте под нашим старым пуховым одеялом. Когда-то мы сломя голову бросались на помощь Элли, готовясь смягчить любой удар. Теперь нам нужно было заставить ее помочь самой себе. Мы должны были сделать так, чтобы она дошла до предела, до дна, откуда у нее был только один путь – наверх. Вот только дно, о которое наша дочь в конце концов ударилась, оказалось слишком твердым, и подняться Элли уже не сумела.

Знаешь, Фрэнк, что убивает меня сильнее всего? Она наверняка считала, что осталась совершенно одна. Что никому нет до нее никакого дела. Что у нее никого нет. А ведь это было совершенно не так, Фрэнк! Ни тогда и вообще никогда. Что было бы, если бы, увидев ее на пороге, я сказала ей это? Если бы я сказала – «Ты не одна, Элли». Я уверена: это было бы лучше, чем: «Не волнуйся, мама все устроит». И даже лучше, чем «Я люблю тебя, Элли». Только эти три слова: «Ты не одна»… Быть может, хотя бы они смогли что-то изменить.