Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

Я рассматривала фотографии, гладила рукой каждую драгоценную, дорогую мне улыбку и жалела, что не берегла их раньше. Мне не хватало ее смеха, ее любопытства, ее света, который озарял каждую комнату, куда она входила. Мне не хватало ее, хотя она и сидела сейчас у себя в спальне в нескольких ярдах над моей головой.

Но она не сидела в спальне. Неожиданно войдя в гостиную, Элинор застала меня, так сказать, на месте преступления.

– Можно мне посмотреть?

Но я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова.

– В таком случае не буду мешать…

– Нет, нет, конечно, смотри!.. – Я подвинулась к краю дивана, давая ей место. Некоторое время Элинор молча листала альбом, потом спросила:

– А какая фотография твоя самая любимая?

– Фотография?

– Да.

– Трудно сказать сразу, их так много… – Я перевернула альбом на несколько страниц назад, прозрачные пластиковые карманы шуршали под моими пальцами и укладывались друг на друга.

– Вот эта, – сказала я какое-то время спустя.

На этой фотографии ты и Элинор были сняты за кухонным столом. Судя по надписи на обороте, на снимке был запечатлен десятый день рождения Элли, но даже если бы этой надписи не было, догадаться было несложно, потому что на столе стоял ее любимый торт с бананом и карамелью с воткнутой в него единственной свечой. Должно быть, вас что-то рассмешило, потому что вы оба, согнувшись от хохота, склонились над тортом, почти соприкасаясь лбами. Глаза у вас обоих были закрыты, рты растянулись в широких улыбках, лица излучали веселье и ничем не омраченную радость.

– А тебе? Какие фотографии нравятся тебе? – осмелилась спросить я.

Элли немного помедлила, потом потянулась к альбому, и я почувствовала, как во мне зажегся робкий огонек надежды. Робкий, обманчивый, слабый.

Именно тогда я и заметила это – красный след от укола в самой середине ее запястья.

Элинор перехватила мой взгляд и сразу все поняла. Еще мгновение, и она отдернула руку, пряча запястье в рукаве и разрывая едва установившуюся между нами связь. Почти сразу она попыталась уйти, но я успела схватить ее за руку. На мгновение мне показалось, что даже сквозь ткань я нащупала грубый, словно от укола шилом, шрам, но, быть может, мне это просто показалось.

– Элинор!..

– Пусти!

– Сначала объясни мне, что это такое?!

– Что тут объяснять, мама?

– Но… что ты с собой сделала? – прошептала я.

Должно быть, именно в этот момент я заплакала. Я так думаю, потому что Элинор перестала вырываться.

– Я не хотела сделать тебе больно, мам. Ты мне веришь?

Я глубоко вздохнула, почувствовала исходящий от нее запах шампуня – и расплакалась еще сильнее. Элли всегда любила шампунь с запахом яблок. Совсем как ты, Фрэнк.

– Не надо, мам! Пожалуйста, не плачь!

Я пыталась что-то сказать, но только что-то лепетала и всхлипывала, лепетала и всхлипывала. Элинор придвинулась ближе и, наклонившись, поцеловала меня в лоб. Когда она успела так вырасти? Как она сумела поменяться со мной ролями, превратить меня в нуждающегося в утешении ребенка?

– Позволь нам тебе помочь! – взмолилась я, хватая ее за складку свитера.

Я все-таки перегнула палку, и она, молча вырвав у меня свитер, ушла к себе в комнату. А минут через десять, пока я сидела в туалете, сжимая голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, Элинор протащила по лестнице свою дорожную сумку и покинула наш дом. Я не успела с ней даже попрощаться.

Когда Элли была маленькой, мы могли исцелить все, что угодно: синяки, ссадины, обиды и разочарования. Не было такой беды, с которой нам было не под силу справиться. Но вот она стала взрослой, – если не по разуму, то по физическому развитию, – и я уже ничем не могла ей помочь. Именно это она хотела мне сказать, когда вырвалась из моих объятий, ведь так? А знаешь, что было хуже всего, Фрэнк? Я хотела только одного – сделать так, чтобы у нее все снова было хорошо, и не смогла. Не сумела.

Я подвела ее, Фрэнк.

Подвела… В последнее время Фрэнк часто повторял это слово и про себя, и вслух, и каждый раз ему чудился в нем тоскливый, исполненный бесконечного отчаяния вой. Подвела… Подвел… Для родителей это, наверное, хуже всего. И самое страшное заключалось не в том, что это могло случиться – и случалось, а в том, что к этому нельзя было подготовиться. Когда это случалось, мать или отец оказывались со своим фиаско один на один. Подвели. Обманули ожидания. Предали…

Внезапно ему снова захотелось оказаться в палате у Мэгги (и пусть вокруг по-прежнему перемигиваются и попискивают странные приборы, пусть шуршит ее казенная ночнушка из грубого коленкора), чтобы еще раз прикоснуться к ее чистой, сухой, прохладной коже. «Это не ты ее подвела, – скажет он. – Это я подвел».

На протяжении довольно длительного времени Фрэнку казалось, что он ведет себя совершенно правильно. Он не впадал в панику. Не делал ничего, чтобы оттолкнуть Элли. Но каждый раз, когда он ей уступал, Элинор продвигалась вперед, преодолевая очередной запрет, и тогда он поспешно корректировал свои взгляды сообразно новому положению вещей, а потом твердил себе, что по-прежнему Поступает Совершенно Правильно. Когда-то, когда летними вечерами они вместе сидели во дворе под звездами, Элинор заговаривала с ним, только когда сама этого хотела. А раз так было раньше, почему это не может повториться снова?

Потому… Это была болезнь. Страшная болезнь, и Мэгги только что подтвердила это в своем ежедневнике. Если бы речь шла о чем-то другом, более понятном, Фрэнк бы как-нибудь выдержал. Если бы речь шла, скажем, о железистой лихорадке, они бы просто перетерпели и дождались, пока она пройдет. Если бы Элинор нуждалась в почке, он бы отдал ей свою. И две бы отдал! Но что делать, если речь идет о зависимости, а больной отказывается от всякой помощи? Что?!

Впрочем, в глубине души Фрэнк хорошо понимал, что́ он делал. Он малодушно питал зависимость Элинор, потому что не знал, как быть.

Он еще раз перечитал последнюю страницу с рассказом Мэгги о том, как она пыталась в последний раз достучаться до дочери. Он отчетливо представлял, какие у нее тогда были глаза, молящие, затуманенные подступившими слезами. «Просто поговори со мной. Поговори! Расскажи, что тебя тревожит. Я с тобой. Я сделаю все, чтобы тебе помочь». После того как Фрэнк перестал разговаривать с Мэгги, он слышал эти слова достаточно часто – особенно в первые недели, когда она разрывалась между собственными разлетевшимися надеждами и его разочарованием, которое окончательно выбило почву у Фрэнка из-под ног.

Так что подвел он не только Элинор.

И, как будто этого было мало, он вспомнил свое фиаско в больнице, когда признание, уже готовое сорваться у него с языка, так и осталось невысказанным. Что же ему помешало? Дейзи, подтолкнувшая его к двери? Громкий сигнал какого-то аппарата? Ринувшиеся в палату консультанты и врачи? Нет, все это отговорки, оправдания, которые он приготовил заранее, потому что знал: он в очередной раз подвел Мэгги. Но теперь – довольно! Как только его пустят обратно, он скажет ей все прямо с порога. Он расскажет все без утайки, а потом предаст себя на ее суд. Он будет молить ее о прощении пока хватит воздуха в легких.