Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

Мэгги…

Когда он спрашивал ее: «Что случилось?» или «В чем дело, Мегс?», то выпаливал свои вопросы в том риторическом запале, который уже сам по себе показывает, что на самом деле никакого ответа ты не ждешь. Сейчас Фрэнк не мог припомнить ни одного случая, чтобы она хотя бы открыла рот, чтобы поделиться с ним тем, что узнала, но справедливо было и то, что сам он ни разу не взял достаточно длинную паузу, чтобы Мэгги успела это сделать.

Ну а если разобраться как следует, почему он все же решил, что должен знать? Вряд ли он сумел бы достичь лучших результатов, чем Мэгги, которая, насколько Фрэнк знал, сделала все, что только в человеческих силах. Почему он повел себя как кухонный табурет, которому глубоко плевать на Элинор? Да, он хотел поддержать Мэгги. А еще ему хотелось, чтобы дочь перестала упорно все отрицать и доверила ему свою тайну. Может быть, Элинор считала, что его любовь зависит от каких-то условий? Что ж, если быть честным, – если быть до конца честным, – то где-то очень глубоко в его душе все же жила какая-то детская ревность, вызванная ощущением того, что он не первый, а все-таки второй. Пусть любимый, но все-таки, все-таки… Таков был основной недостаток обусловленной природой необходимости иметь двух родителей: один из них всегда будет вторым.

Прижав друг к другу большой и указательный пальцы обеих рук, Фрэнк крепко сплел остальные и некоторое время сидел, не шевелясь. Потом он поднял по-прежнему соединенные указательные пальцы ко лбу и провел ими по покрытой глубокими морщинами коже, словно прикладывая к голове ствол воображаемого револьвера. «Я уверена, что роль мстителя тебе не подходит. А как думаешь ты?..» Да, Мэгги хорошо его изучила. Из него получился бы самый худший мститель в истории. Он бы бесконечно откладывал, колебался, искал всевозможные предлоги, чтобы избежать решающего столкновения. Нет, это вовсе не означало, что Фрэнк не умел сражаться, просто его война была другой – тихой, никому не бросавшейся в глаза.

Выровняв стул, Фрэнк наклонился вперед и едва не застонал от мучительной ломоты в глазах, вызванной утомлением или, лучше сказать, хронической усталостью. Он часто испытывал эту усталость с тех пор, как события вырвались из-под контроля. Вопреки ожиданиям, словно по какому-то извращенному закону, чем старше Фрэнк становился, тем меньше спал, и это не могло на нем не сказаться, хотя гораздо сильнее действовала на него потеря той связи с Элинор, которая начала распадаться, точно бумага на дожде, в тот вечер, когда с ней случилась беда. Тщетно он пытался покрепче ухватить расползающиеся белые волокна, которые нельзя было уже ни собрать, ни удержать.

Сыграла свою роль и постоянная, неутихающая тревога. Фрэнк ни на минуту не переставал беспокоиться о дочери, даже когда Элинор, как ему казалось, немного оправилась. Где она? С кем?.. Если ты отец, от этой тревоги тебе не избавиться до самого конца.

Остался один день…

Можешь считать меня эгоисткой, Фрэнк, но я действительно рада, что меня нет рядом и я не вижу, как ты все это воспринял. Правда, тебе всегда удавалось сохранять вид непроницаемый и спокойный – еще одна черта, которую Элли унаследовала от тебя, но не забудь, что я знала и любила тебя на протяжении четырех десятков лет. Этого достаточно, чтобы я научилась видеть тебя насквозь, понимать тебя лучше, чем самое себя. Как наяву я вижу, как ты нервным движением поправляешь очки и как твой взгляд на мгновение убегает в сторону, прежде чем снова обратиться к возникшей перед тобой проблеме. Так ты обычно смотрел на Элинор, когда все начало разваливаться.

Как бы ты ни прятал свою боль, Фрэнк, она все равно видна. Она была видна все эти недели и месяцы. Я знала, что ты страдаешь. После того как прошло первоначальное потрясение, и я поняла, что ты не станешь разговаривать со мной, сколько бы я ни плакала и не умоляла, мне оставалось только смириться и наблюдать за тобой, когда мы оставались дома вдвоем, и между нами не было стен или закрытых дверей кабинета или кухни. За ужином я наблюдала, как осторожно ты подхватываешь вилкой тушеную фасоль, боясь, что твоя рука может дрогнуть, выдав твое состояние. Когда мы чистили зубы, я следила за движением твоего подбородка в надежде, что ты случайно забудешься, разорвешь тишину и, выдувая изо рта мятные пузыри зубной пасты, пробормочешь извинения или объяснения.

По той же причине я никогда не засыпала, пока ты тоже не ложился. Впрочем, спать без своих снотворных таблеток я все равно не могла. Мне даже нравилось прислушиваться к тому, как ты чертыхаешься, с завидной регулярностью опрокидывая корзину с грязным бельем, и как стучит по полу пряжка твоего ремня. Это означало как минимум что хотя бы мой слух меня не подводит. А как максимум – что я не одна в этих стенах, где слышится только мой собственный голос. И что я не сошла с ума.

Впрочем, время еще есть. Остался один день…

Я начинала плакать, стоило мне только почувствовать, как твое теплое тело прижимается к моему. Я плакала конечно не каждую ночь, но почти каждую. Я знаю – ты чувствовал это, потому что ты крепче обнимал меня, прижимаясь губами к моей шее. Порой именно после этого начиналась наша физическая близость. Не могу сказать, на чьей стороне была инициатива. Наше желание было обоюдным, равносильным. Лишь недавно мне пришло в голову, не была ли эта близость единственным средством навести мосты через разделившую нас пропасть. Как бы там ни было, в течение этих нескольких блаженных минут мне казалось, что все опять по-прежнему и что ничего страшного не произошло. Мы словно возвращались в первые дни нашей совместной жизни, когда у нас еще не было ребенка, не было Элинор – возвращались на ту узкую, односпальную кровать в съемной квартире, где мы могли не бояться, что помешаем спящим за стенкой Эди и Джулс.

Только вчера, когда мы отдыхали, насытившись друг другом, я подумала: вдруг именно сейчас я снова услышу твой голос, твои обращенные ко мне слова? Шесть месяцев осточертевшего молчания, наполненные обманом дни и отчаяние такое глубокое, что я готова была закричать лишь бы услышать звук, ощутить вибрацию воздуха, дались мне нелегко. И все же я продолжала считать, что рано или поздно мое терпение поможет мне до тебя дотянуться. Почему ты замолчал? Почему? Почему?.. Не знаю, но все еще надеюсь узнать, хотя времени осталось совсем мало. Вернее, почти не осталось. И все же я продолжаю убеждать себя, будто я видела, как твои губы едва заметно шевелятся, а на лице отражается неодолимое желание заговорить. Нужна лишь самая малость, чтобы ты нарушил затянувшуюся тишину. Увы, это продолжается лишь мгновение. Твое лицо снова становится неподвижным, и мы лишь устремляем пустые взгляды в темноту, как мы делали с тех пор, как Элинор отгородилась от нас стеной.