Эбби Гривз - Игра в молчанку [litres]

– Я действительно не понимаю, что я должна сказать, мама! Я виновата, и я сожалею о том, что случилось. А теперь я стараюсь забыть об этом навсегда. Я хочу, чтобы это ушло… – ее глаза наполнились слезами, и мне тут же захотелось протянуть руку и вытереть эти слезы, как я делала всегда, но Элинор меня опередила и сердито промокнула глаза рукавом.

– Пожалуйста, мама, не будем говорить об этом сейчас.

Целую минуту я смотрела, как она снова и снова накручивает на указательный палец вылезшую из одеяла нитку. Странно было видеть, как мои собственные нервические движения повторились в моей дочери. Сейчас я была ближе к ней, чем когда-либо в течение нескольких последних месяцев, но и обстоятельства были наихудшими из возможных. Вопросы теснились у меня в голове, но я не знала, с какого начать, как его сформулировать. И внезапно, словно под их напором рухнула какая-то стена, я почувствовала острое желание знать, которое перекрыло все остальное.

– Почему?!

– Что – почему?

– Почему ты ничего мне не сказала?

Элинор пожала плечами.

– Я не хотела, чтобы ты во мне разочаровалась.

Что я должна была на это ответить, Фрэнк? Я могла сказать, что это невозможно, что мы любим ее несмотря ни на что, что единственным нашим желанием всегда было только одно – чтобы она была счастлива, но… Ничто из этого не дошло бы до ее сознания. Ничто не подействовало бы, потому что в противном случае мы бы не пришли теперь к тому, к чему пришли.

Прежде чем я снова спустилась в кухню, Элинор заставила меня дать слово, что я ничего не скажу ни полиции, ни школьной администрации, ни тебе. Что я не буду пытаться выяснить, кто он. Она была очень настойчива, она крепко сжимала мою руку и смотрела на меня с такой болью и отчаянием, что я возненавидела бы каждого, кто на моем месте не дал бы этого обещания. Элинор сказала – мол я знаю, и ей этого достаточно. Что вместе мы это как-нибудь переживем, преодолеем. И знаешь – я ей поверила. Мне очень жаль, Фрэнк, но я пообещала Элинор, что никому ничего не скажу.

Вечером того же дня, уже лежа в постели, я со всей отчетливостью ощущала, как сознание собственной вины отдаляет меня от тебя, но продолжала упрямо твердить себе, что поступаю правильно. Я не могла предать Элинор после того, как она мне доверилась. Это было все, чего я когда-либо желала. Я была уверена, что сумею решить проблему самостоятельно и вернуть Элинор нам обоим…

Не могу поверить, что я могла быть такой наивной и глупой!

И той же ночью, пока ты спал, я спрашивала себя, сумел бы ты отыскать того, кто сделал это с нашей Элинор, смог бы ты заставить его страдать так сильно, как хотелось мне? Словно наяву, я видела, как ты бросаешься на него, как сбиваешь с ног, как наносишь ему, взывающему о милосердии, последний удар.

Возникавшая в моем воображении картина была очень убедительной, но в жизни?.. Ты никогда не был вспыльчивым, Фрэнк, хотя в твоей любви к нам и есть какой-то огонь – свирепый, жаркий огонь, который, как мне иногда кажется, сжигает тебя самого.

И все равно я была уверена, что роль мстителя тебе совсем не подходит. А как думаешь ты?..

Фрэнк дышал неглубоко, но так часто, что выдыхаемый им воздух не успевал отлететь далеко и снова втягивался обратно – вместе с дурным запахом изо рта, который он, впрочем, не замечал. Сердце стучало часто-часто, напоминая торопливый шаг сотен солдат, каждый из которых спешил выполнить очень важный приказ.

О, Элинор!..

Почему она не решилась довериться ему? Он бы никогда не стал ее осуждать или обвинять. Это было просто немыслимо! Не теперь, когда вместе с ходом времени его любовь сделалась всеобъемлющей, широкой, как крылья, не зависящей от каких-то внешних обстоятельств. Всю жизнь Фрэнк не без тайной гордости считал себя человеком отзывчивым, располагающим к себе одним только выражением лица – таким, к кому большинство людей без колебаний обратилось бы с просьбой помочь перенести их чемоданы по лестнице или посторожить багаж, пока они отлучатся в туалет. Теперь же он ощущал себя притворщиком.

Он с самого начала понял, что произошло неладное. Не понять это было невозможно. Тем вечером, стоило только Элинор войти в прихожую, как он сразу заметил, какое у нее растерянное, несчастное, искаженное болью лицо. И на следующий день, когда она упорно отвергала любые его попытки поговорить с ней, он только утвердился в своей первоначальной мысли: что-то случилось. Он, однако, так боялся потерять то, что осталось от его дочери, которая за считаные часы превратилась в тень прежней Элинор, в туман, который может развеять любой сквозняк, что предпочел в дальнейшем вовсе избегать любых разговоров, окончательно ее предав.

Но разве так трудно было догадаться? Вечеринка. Выпивка. Ровесники-подростки. Что-то, в чем Элинор совершенно очевидно была не виновата, пусть она и утверждала обратное. Нет, догадаться было совсем нетрудно, но он не догадался. Было ли это свойственное многим отцам желание как можно дольше оставаться в неведении или просто слепая вера в человеческую порядочность? В чем бы ни была причина, Фрэнк так и не сделал самоочевидного и наиболее правдоподобного умозаключения.

Но теперь он знал и не мог избавиться от мелькавших в мозгу образов и картин одна отвратительнее другой. Разорванная блузка, жадные шарящие руки, задранная юбка и так далее… Но хуже всего было видение отвернутого лица Элинор, словно она больше не хотела иметь ничего общего с собственным телом. Отвращение пополам с бессильной яростью охватило его. Он не хочет этого видеть! Не хочет!

Фрэнк с такой силой провел ногтями по странице, что в одном месте даже разорвал тонкую бумагу.

Самую сильную ярость вызывала в нем собственная неспособность защитить Элинор. Родители на то и родители, чтобы обладать особой чувствительностью, интуицией, которые позволяют им почувствовать, угадать, что с их ребенком стряслась беда. Он болеет – и у тебя бурлит в животе, ему грустно, и твоя голова раскалывается от боли, с которой не сладит ни один аспирин. Все твое – мое. Все твое – и еще кое-что сверх этого. Вот только почему эта чертова интуиция не сработала в тот злосчастный вечер, когда они увлеченно хихикали над коллегами, поднимали тосты за его успех, перебрасывались анекдотами и носили в мойку липкие от остатков салатной заправки блюда? Этого Фрэнк не знал. Ну и что он после этого за отец?

Фрэнк так долго сидел сгорбившись, что тупая, ноющая боль в спине превратилась в короткие, острые вспышки. Это протестовали позвоночные диски, сжатие которых, как утверждал физиотерапевт, были вызваны его ростом, постоянной ездой на велосипеде и особенностями его образа жизни, который Фрэнк в свои шестьдесят семь не имел ни малейшего желания менять. Чтобы успокоить боль, он откинулся назад вместе со стулом, едва не поставив его на задние ножки, и закрыл глаза, надеясь хоть ненадолго отгородиться от нахлынувших на него неприятных озарений и картин. Когда же Фрэнк снова их открыл, то увидел перед собой Мэгги, выговаривавшую ему за то, что он снова задремал за столом, хотя, по его же собственным словам, у него было полно дел. И как она только узнавала, что он не работает, а спит?