Жозе Виейра - Избранные произведения

Голубовато-серое перышко птицы кашеше летит в воздухе, точно снежинка, и отражается в чистых карих глазах мулатки, никогда не видевшей снега. Голубое перышко продолжает лететь, а где теперь птица кашеше? На какой ветке какого дерева, в каком лесу, в каком районе боевых операций, в каком квадрате, на каком полигоне обронила птица кашеше подхваченное ветром перо, испугавшись звука первого выстрела из засады? Где перья былого, теплые птицы, выпущенные в поднебесье жизни, и изумление паренька, который хочет вернуть ей деньги за птиц? «Xié, xié kolombí-kolombí, muhatu ua mundele, ua-ngi-uabela, kiuá, kiuá» — мне никогда не быть женой белого, ты этого не знала.

Рут лежит на спине с сухими глазами, вся комната полна птиц, перья летают в воздухе, точно снег, и тут раздается смешок приземистого паренька Кибиаки, знатока птичьих повадок, боящегося привидений и оборотней.

— Знаете, барышня, когда идет дождь, у воробьев, сидящих на проводах, голос тоже становится металлическим.

— А как называются вот эти птицы?

— Маракасоэнс-мбалакашонго!

И малыш Кангуши подражает их свисту.

— А эти, такие грустные?

— Их прозвали вдовами, вдовушками…

И Зека вторит печальному птичьему крику.

Знаешь что, барышня-мулатка, не делай такого лица и не очень-то задавайся! Ведь ты не собираешься купить у меня птиц, я только даром трачу с тобой время, я же не могу, как ты, целый вечер сидеть, развалясь в удобном кресле с книжкой в руках, я сегодня еще не ел, а если не продам птиц, и вовсе останусь без еды, не хватало, чтобы мама с Марикотой об этом узнали, — наверно, ты так думал, Кибиака? Разве не с этого, признайся мне откровенно, Кибиака, приземистый капитан царства Макулузу, разве не с этого все началось?

Я знаю, ты не можешь ответить, ты сгорел заживо, капитан поджег тебя на дереве из огнемета или плеснул на тебя напалмом, а может быть, твоя отрубленная голова красуется на штыке перед фотографическим аппаратом какого-нибудь любителя острых ощущений, хотя, возможно, ты жив и командуешь небольшой, в десять человек, группой партизан и прочесываешь вместе с товарищами лес и учишь их всему, чему научился прежде, когда чудесное воображение помогало тебе жить, ровным счетом ничего не имея, однако при тебе всегда оставалось то, что другие утрачивают прежде всего — человеческое достоинство.

Так как же зарождается любовь? Всякая река начинается с родника, но существует ли родник, из которого пробивается любовь, и куда она держит путь, устремляясь по течению? Это известно лишь одному Кибиаке.

Вероятно, стояла такая же погода, как сегодня, шел первый сентябрьский дождь, а потом сквозь тучи проглянуло солнце, и он пошел вместе с Кангуши и Зекой продавать птиц. У них было шесть клеток, четыре, связанные попарно, он нес в руках, а по одной тащили малыши, когда он услыхал: «Сюда, сюда», сердце его вдруг забилось. Кажется, это произошло на Пальмовой аллее?

У него было чувство собственного достоинства, у него было больше достоинства, чем у всех нас, которые каждый день незаметно для самих себя заключали сделки с совестью, чтобы только не ходить в дырявых кедах, как он, и не голодать, как он; время от времени Марикота подкармливала его, и он принимал еду, ведь она была его сестрой и матерью, но ни от кого другого Кибиака подачек не брал, никому из нас, ребят из Макулузу, ни разу не удалось всунуть ему в ладонь монетку или кредитку, вот работа — дело иное, он соглашался на любую; Кибиака был самым достойным из всех нас, ибо мы продавались, сами того не зная, за каждодневное пропитание, за образование, которое мы стремились получить, и, хотя постоянно были настороже — как говорится, держали ушки на макушке, — мы не подозревали, что нас подкупают и что жучок салале подтачивает дом: однажды он рухнет, и никто не догадается почему, и мы очутимся среди развалин, крови и мертвецов, а понтии пилаты будут умывать руки…

— Погибнем вместе с домом, смоем бесчестье в пламени и руинах! — кричал Маниньо.

— Когда увидишь, что тебя собираются обмануть и предать, надо вовремя выпрыгнуть из окна. Всегда найдется время отмыть физиономию от грязи, черт возьми! — возражал ему я, кипя от гнева.

А Кибиака смеялся. Он не понимал наших споров, Пайзиньо же, если был в хорошем настроении, широко улыбался и говорил, что мы попусту тратим время, все равно нам никогда не понять друг друга.

— Можем ли мы своей смертью оживить мертвецов, Кибиака?

И тут Кибиака не смеялся, он еще не понимал этого по-настоящему. И Пайзиньо умолкал, потом он скажет Кибиаке, когда они вдвоем будут сидеть за кружкой пива: как понимать человеческое достоинство, когда у тебя нет работы и ты остервенело, почти маниакально отбиваешься от попыток тебя унизить? И тогда Кибиака засмеется и скажет Пайзиньо:

— Этот Майш Вельо вечно все усложняет!

Кем он только не был — посыльным, мальчиком на побегушках, заправщиком на автостанции, сторожем, сапожником, официантом в кафе, работа была самая грязная, унизительная, которую труднее всего выдержать, да к тому же временная или сезонная. Постоянного места работы он никогда не имел, все было просто: Кибиака не терпел пощечин и оплеух за самые пустячные проступки, его достоинство бунтовало. И в простоте душевной ты смеялся, слушая, как мы спорим до хрипоты, пытаясь убедить друг друга, а затем уходил, ведь хлеб насущный зарабатывают в поте лица, упорным, хотя иногда и радостным трудом.

Вот Кибиака в красной куртке и колпаке из черной бумаги, весь обвешанный серпантином, кричит и смеется своим детским смехом, и все малыши протягивают к нему руки, хохочут, кричат, галдят, а он, получив зажатую в потном кулачке блестящую монету, вручает маленькому покупателю завернутое в яркую бумагу лакомство — легкую и воздушную сахарную вату, и Мария смотрит на меня с презрительным недоумением, она смотрит на меня, и на переносице у нее появляется морщинка, которая так портит и загрязняет ее имя, гладкое и белое, словно ее кожа, когда Кибиака кивает и улыбается мне, здороваясь.

— Майш Вельо! Нашел с кем связаться!

И моя простодушная улыбка гаснет от невысказанной боли в глазах Марии, теперь я знаю, что ничто в этом мире не доставит мне снова той радости, какую я испытал только что, попав на ярмарку в Висентинас; был солнечный день, и я сразу решил, что куплю у Кибиаки розовую сахарную вату и отдам первому встречному малышу, который взглянет на меня с завистью, засунув палец в рот, и Мария будет смеяться вместе со мной, она будет счастлива, но нет! — она испепеляла меня суровым взглядом своих медовых глаз, и я тут же вспомнил сестру.

Когда ты говоришь с Кибиакой, твои ясные карие глаза такие добрые, моя невестка-мулатка, такие спокойные, и он, воплощение человеческого достоинства, растерялся. Зека и Кангуши потрясены, они думают, что эта смуглая девушка с такими спокойными глазами сошла с ума, и им страшно, целую неделю они трудились, расставляя силки, обегали весь муссек, облазили все лужи и озера, взбирались на высокие мулембейры, ползали в зарослях колючей кассунейры, мочили ноги в утренней росе — Зека, пошли! Нгуши, скорее! — и должны были продать штук сто, не меньше, они знают — все дети знают, какому малышу из Макулузу неизвестна добрая душа Кибиаки? — что выручку разделят на три равные части. И вот на маленькую веранду вышла девушка и сказала: