Жозе Виейра - Избранные произведения

— Входите!

И сердце у Кибиаки вдруг на мгновение остановилось, он посмотрел на Зеку и Нгуши, вид у обоих был очень серьезный. Кибиака знает, Кибиака мог бы рассказать, как он по глазам этой девушки сразу понял, что она никогда его не унизит, и его исстрадавшееся сердце омылось, точно росой, каплями горячей крови, эти необыкновенные глаза заслуживали такого подарка. Вот они показывают ей первую клетку, и Кибиака, точно во сне, бормочет что-то невнятное, а девушка непринужденно спрашивает: «Вы их сами ловите? А бывает, что они умирают в неволе?»

— Я подарю вам пару вдовушек, если вы купите эту клетку.

Как она засмеялась в ответ, боже мой, как она засмеялась, и даже Зека захохотал, и ей понравился его смех, Пайзиньо, ей понравился мой смех, и тогда я сказал:

— Пятьдесят эскудо за все клетки с птицами!

И она ушла в дом, Пайзиньо, я подумал, что она хочет позвать отца или мать, чтобы прогнать нас, и на всякий случай придвинул клетки поближе к себе и предупредил Нгуши и Зеку, но она вернулась одна, протянула мне деньги, улыбнулась:

— Это все мои сбережения. Вы меня разорили!

Знаешь, Пайзиньо, мне вдруг показалось, будто мы с ней знакомы с детства. Она взяла клетки и повернула их дверцами к улице, тогда я решил, что ей будет интересно узнать названия птиц, и, указывая пальцем на каждую, стал говорить: бенгалиньяс, маракасоэнс, а на кимбунду мбалакашонго, гунго или гунгастро — осторожнее, у них острый клюв! Вот эта — плимплау, если хотите доставить ей радость, угостите ее плодами мулембы, вот эта, длиннохвостая, — мукенде-кенде, что значит камышовый хвост, правда, поет она немного хриплым голосом, зато выделывает замысловатые коленца, послушайте: «Xié, xié kolombí-kolombí, muhatu ua mundele…» — тут я спохватился, Пайзиньо, и замолчал, опустив непристойный конец фразы насчет белой женщины, не дай бог, если она понимает кимбунду!.. Вот эти самые лучшие, кашеше, их прозвали небесными, вы только взгляните, барышня, ведь они голубые, как небо, а какой цвет потрясающий, правда? А этому дали прозвище «святоша», вы меня простите, барышня, ее еще называют «Матиас-колбасник»: когда она поет, кажется, будто просит: «Подайте корочку хлебца!», а вот птица бигоде, по прозвищу «сургучный нос»… Однако она даже не засмеялась, представляешь, Пайзиньо! И вдруг сказала:

— Меня не интересует, как они называются. Я хочу, чтобы они пели на воле!

И я как дурак ответил, я не заглянул ей в глаза, а то бы промолчал:

— Их всегда можно послушать и в клетке!

И поднял на нее глаза, лишь когда она снова спросила:

— А воробьев вы не ловите?

Тут Зека и Нгуши засмеялись, я тоже засмеялся: да куда же их ловить, таких неженок, они не могут жить в неволе, разве она не знает?

— Что вы, барышня, воробей в неволе не поет, он умирает!

И только тогда в глазах ее промелькнула улыбка:

— Вот это и есть моя любимая птичка!

Пайзиньо, ты можешь такое вообразить? Она распахнула дверцы всех клеток, и птицы начали вылетать, а она хлопала в ладоши и смеялась, радостная и счастливая. Мы с Зекой и Нгуши прямо-таки ошалели, стояли, разинув рты, и тут я, вскипев, протянул ей обратно пятьдесят эскудо.

— Как вас зовут? — Она отвела мою протянутую руку.

Я ответил и назвал имена остальных ребят. И она сказала, что будет покупать всех птиц, которых мы будем ловить, чтобы выпускать их на волю; мы можем приходить в любое время, только надо бы сделать скидку, а я, осел, ляпнул в ответ, и угораздило же меня, Пайзиньо:

— Все равно вам за нами не угнаться, барышня, мы будем ловить очень много птиц!

Она повернулась ко мне, лицо у нее было серьезное, казалось, она вот-вот заплачет:

— Если я не буду выпускать птиц, то с каждым днем в клетках их будет все больше и больше!

Пайзиньо, я отдал все ее деньги Зеке и Нгуши, я не мог ими пользоваться, вот уже две недели, как я болтаюсь без дела и не ловлю птиц, есть мне нечего, ты это знаешь, а я не могу больше ловить птиц, мне так хочется вернуться к ней, в ее домик на Пальмовой аллее, снова ее увидеть. Зека с Кангуши смеются надо мной, говорят, что я скоро стану таким же полоумным, как она…

И я говорю Пайзиньо, которому проблема Кибиаки кажется смешной:

— Идеализм девушки из буржуазной среды!

Пайзиньо пожимает плечами, Коко что-то говорит о птицах, об истреблении фауны, но никто не думает о девушке с Пальмовой аллеи. И только один из нас понимает, что в песке на дне реки скрыто золото. Только один. Маниньо неожиданно вскакивает, бледный, доведенный до бешенства нашими ухмылками и издевками, и сердито спрашивает у Пайзиньо:

— Где живет эта девушка, купившая птиц?

И неожиданно мне становится ясно, Маниньо, что ты умрешь, когда раздастся выстрел из карабина, который испугает лесную птицу кашеше, ее перо закружится в воздухе и упадет прямо в твою ладонь, легкое и в то же время несущее в себе всю тяжесть жизни — любовь.

И потом, мы этого еще не знаем, ты возьмешь эту девушку за руку и скажешь: «Пойдем поедим мороженого?» — и она подпишет тебе дарственную, имеющую хождение среди живых, на всю свою жизнь, дарственную своей любви к птицам, которые не могут петь в клетке.

Как же возникает любовь? Из родника, где берет начало река, из перышка увернувшейся от хищного стрепета птицы кашеше, которое падает на раскрытую ладонь, весомое, как сама жизнь, — может быть, так? А может, любовь заключается в том, чтобы не убивать в детстве птиц, не обращая внимания на презрительное прозвище «слабак» и еще не зная, что через несколько лет перо мертвой или выпущенной на волю птицы кашеше упадет к тебе на ладонь?

Я не знаю, ведают ли об этом любящие женщины, — моя почти невестка-мулатка поет свою песенку, а в небе летает множество перьев, меня подхватывает река жизни, и я уже знаю, что Маниньо погиб, мне сказала Мими, но мое сердце еще не дрогнуло от такого известия. Сердце мое заставила содрогнуться жизнь — сослуживец Пайзиньо ответил по телефону:

— Он два дня не появлялся на работе!

Уверенность, Майш Вельо, не рождается вместе с человеком, она формируется постепенно, это процесс длительный, ты меня так учил, Пайзиньо. Однако теперь у меня появилась уверенность, она родилась в моем мозгу и в твоем, она гнездится в наших глазах, и сердце сжимается от горестного предчувствия: я тебя больше не увижу, мой брат, я никогда тебя больше не увижу. Две смерти в один день, это уж чересчур, и одна причиняет мне особенно сильную боль — ты погребен заживо в тюрьме, ты живешь в ожидании смерти, схватившей тебя за горло, — и я дрожу, прислонившись к стене той лавки, откуда я звонил на работу Пайзиньо: страх уцепился за мои штаны, сказал бы Маниньо, только Маниньо уже нет в живых.

— Это точно, Маниньо прав: мы должны делать то, что делаем!