Жозе Виейра - Избранные произведения

Я знаю, Пайзиньо, но сегодня я хочу разыскать тебя и нарушаю все твои приказы, все правила конспирации — черт побери! — мы же братья, и наш брат Маниньо, тот, кому разостлали ковры смерти, стал мумией, облаченной в безупречно белый мундир. Я знаю главное, Пайзиньо: мы должны отвергнуть правду Маниньо, войну Маниньо, решение Маниньо, потому что он прав. Мы должны отнять у него правду — убивать и умирать, идти или отказываться воевать, — и, работая кропотливо, как муравьи, упорно восстанавливая свое жилище, как гумбатете, непрестанно подтачивая и грызя, как жучок салале, мы должны построить новое здание, и новое отвергнет все это. Нас отвергнет, Пайзиньо.

Я знаю, однако, чтобы обрести уверенность — а я никак этого не могу, ее не сделаешь по заказу, как костюм, не подгонишь по размеру на каждого, даже если этот каждый имеет при себе собственную крошечную уверенность, ведь жить без нее невозможно, — мне надо услышать, как ты повторяешь то, что мне хорошо известно, но сказанное тобой или кем-то другим кажется достовернее: то, что для тебя относительно, станет для меня абсолютным — солидарность, не так ли? — и успокоит меня, придаст уверенность, которую я потом разрушу, разрушу, чтобы восстановить вновь и создать вместе с тобой, ведь ты — это не только ты, а все мы, ребята из Макулузу, — не одну уверенность, а много, это поможет нам стать не трусами и не героями, просто людьми. На трусов история не молится, но герои, Маниньо, хуже всего — чем больше у народа героев, тем он несчастнее.

Стало быть, надо покончить с героями?

Я хочу видеть твою широкую белозубую улыбку на смуглом лице, вечно смеющиеся добродушным смехом глаза под очками, хочу ощутить твою особую манеру говорить о происходящем, ты напоминаешь мне мелкий моросящий дождик, что утоляет жажду земли и придает ей терпение ждать больших, настоящих дождей.

А вдруг проливные дожди смоют нас с лица земли? А разве не такова судьба муравьев, которые запаслись едой и сидят спокойно в своем муравейнике? Или гумбатете — погибнув сам, он оставляет после себя в замурованном глиной, много раз восстановленном гнезде свое потомство?

Мы должны делать то, что делаем, даже если Маниньо смеется — только он уже не смеется, он мертв — и издевается над нами, уверяя, что мы приняли правила игры общества, а он не может — надо бороться с войной, чтобы поскорей с ней покончить, так ты говоришь, мой полководец царства смерти на кладбище в Крестовом нагорье; бороться, чтобы твоя правда перестала быть правдой и чтобы жил ты, и жил Кибиака, и все мертвые могли бы продолжать жить, а живые умереть, и совсем не обязательно им становиться героями. И неожиданно я вспоминаю третье слово нашей клятвы — kikunda — предательство, да, оно самое, и говорю:

— Ukamba uakamba kikunda [44] Настоящую дружбу нельзя предать (кимбунду) . , — мы спаслись от смерти, выбравшись из пещеры Макокаложи.

Но теперь эти слова ни к чему: Пайзиньо арестовали, он там, в какой-нибудь сотне метров от меня, я его отсюда прекрасно вижу — поодаль столпилась кучка зевак, они боятся приблизиться, ветер шуршит кукурузной соломой из его распоротого прямо на улице тюфяка, кружит ее вихрем, и мое сердце будто каменеет, я ни о чем не думаю, я уже забыл, что Маниньо умер, что я пришел рассказать об этом Пайзиньо, а Пайзиньо там, в какой-то сотне метров от меня, стоит лицом к стене, это неправда, через несколько минут я увижу настоящего Пайзиньо у себя дома вместе с Марикотой и мамой, я расскажу ему все, что Маниньо писал в своих письмах к Рут, которая сидит в конторе и печатает на машинке, то и дело ошибаясь, потому что смотрит на море и чувствует, как теплеет ее смуглое тело от прикосновения руки Маниньо, обнявшего ее за талию, — увижу его, чтобы он наконец сказал мне то, что я уже знаю, но хочу услышать из его уст:

— А ведь он прав: мы должны делать то, что делаем!

Хозяин отозвал его на складе в сторону и, подмигнув, спросил:

— Эта девушка, что стоит там на улице, твоя родственница?

У Кибиаки словно комок застрял в горле, он понял, что сейчас над ним станут издеваться, унижать, и тело его напряглось, готовое дать отпор. Не так ли ты сам мне об этом рассказывал?

— Значит, это твоя сестра?! Сколько же ты хочешь за то, чтобы она поступила ко мне служанкой?

Платить надо собственной кровью, Маниньо. И ты оборвал Мими: «Я не торгую собой, как проститутка!» Платить надо собственной кровью, Кибиака. И ты не сказал ни единого слова, ты расквасил морду своему хозяину, этой аккуратно выбритой свинье, ты никогда не позволял себя унижать, мой приземистый капитан царства человеческого достоинства. Ты бил его недолго, а увидев кровь, и вовсе прекратил избиение, у тебя было золотое сердце ребенка — а теперь твоя голова красуется на штыке…

— Ах ты сукин сын, черномазый бандит, ты у меня получишь!..

Его оскорбления не задевали тебя, я ведь сказал, что достоинства у тебя было больше, чем у всех нас, вместе взятых.

— Вот что я скажу тебе: ты террорист, и ПИДЕ тебе покажет, как поднимать руку на белого…

Моросит мелкий дождь, канун рождества господа нашего Иисуса Христа. Маниньо, мама, Рут сидят за столом, у нас праздник. Через неделю мы будем танцевать на балу в офицерском клубе, и я поднимаюсь из-за стола, иду к себе в комнату, возвращаюсь оттуда спокойный, не отвечаю на вопрос мамы: «Кто это?» — она единственная следит за мной, остальным не до меня: они веселятся. И вдруг появляется Кибиака, сердце беззащитного ребенка плачет, охваченное гневом, в темноте веранды.

— Черт возьми, Майш Вельо! Знаешь, как тяжко не быть человеком!

Рождественская ночь. Я кладу в ботинок единственную игрушку, которую заслуживает мой друг Кибиака, исполненный такого достоинства, — парабеллум девятимиллиметрового калибра. Он направляется по дороге, ведущей в лес, в сторону Мабубас, иу него нет путеводной звезды на востоке, как у нас с Пайзиньо. Он задушил своими руками угрожавшего ему расправой хозяина. Исполненный достоинства даже в том, какой смерти он предал обидчика: Кибиака не применил ни ножа, ни огнестрельного оружия — руки повинны в том, что существуют люди с идеями, исполненные достоинства. Он, Кибиака, оказал ему честь, избрав такое наказание.

Я чувствую, что на меня смотрят. Это не полицейские из джипа, что стерегут прислоненного к стене Пайзиньо, а теперь заставляют его войти в дом. Это все остальные. Спокойные и молчаливые, они смотрят на меня. Я гляжу на них, и они опускают глаза. Мне хочется, чтобы кто-нибудь удержал мой блуждающий взгляд, остановил его на себе, чтобы кто-нибудь мне ответил, ведь Пайзиньо уже не может этого сделать, но тщетно. В них нет ни дружбы, ни ненависти, ни печали, ни радости. Они просто смотрят, не выражая никаких эмоций, или же эти эмоции таятся так глубоко, что я уже не могу их распознать? Вероятно, так оно и есть, они скрыты многими годами, веками, но люди, конечно, не испытывали ненависти ко мне: чтобы ненавидеть, надо быть равными, а они не чувствовали себя такими же, как я, а я, хоть и чувствовал себя равным им, на самом деле им не был. Я стоял вместе с ними, впереди, позади, среди них и хотел бы предстать пред ними обнаженным, пускай они видят и слышат, чувствуют, кто я такой, что я думаю и переживаю, ведь этот подпольщик для меня больше чем брат по крови и разуму, по всему, что отличает человека от других живых существ, что таится под черепной коробкой и проявляется в руках, ибо руки — наш мозг. Однако мне это не удалось. Душа моя была для них закрыта, так же, как и их для меня. И все же я ощущал себя таким беззащитным, что в брюках, рубашке и в шляпе я казался себе голым, да так и было, пока хоть один квадратный миллиметр моей кожи оставался в их поле зрения: я стоял перед ними голый, с исказившимся от боли из-за ареста Пайзиньо лицом. Они не умели читать в моей душе, но этого и не требовалось; хотя мое тело, моя кожа были прикрыты одеждой, точно саваном, меня выдавало то, как я шел, как ставил ноги, размер и фасон обуви, привычка с силой опирать ступню на пятку — такая походка лишь у тех, кто не испытывал панического страха, заслышав окрик патрульного: «Удостоверение личности! Налоги уплачены? Куда идешь в такой час? Где работаешь?», и кого во время облав не избивали, не унижали и не убивали. Мы были такими разными, что в их глазах я был голым. И когда я умру и меня похоронят, даже тело мое будет иметь другой запах, по которому они догадаются, чем я питался в течение десятилетий, им эти кушанья были знакомы лишь понаслышке, но по запаху они догадаются. Даже мертвый я буду отличаться от них, потому что при жизни ел досыта и питался куда лучше, чем они.