Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Мистер Латтимор поинтересовался моим мнением на этот счет и был очень удивлен, услышав, что я его не имею.

“Я вышел из возраста, когда человек считает себя обязанным иметь свое мнение по любому вопросу, – сказал я. – Моя последняя должность – камер-секретарь императора Александра Павловича. Пока он был жив, я интересовался политикой, чтобы со знанием дела разделять его мнения по вопросам, имеющим государственное значение, – но всё это в прошлом. У мертвых другие заботы. Мне редко снится покойный государь, но в те разы, когда я имел счастье видеть его во сне, он ни разу не заговорил со мной о политике”.

Произнося этот монолог, я в то же время со стыдом и ужасом думал: боже, что я плету? Зачем?..

Мистер Латтимор взирал на меня с изумлением, его жена – с насмешкой. Я сказал им, что мне нездоровится. Это было недалеко от истины, и я ушел к себе в каюту.

Машина под полом стучала с небывалой мощью. В общих чертах я знал ее устройство и понимал, что если она работает с таким содроганием всех частей, давление пара достигло предельной черты. Я опустился на стул, сотрясаемый бешеным ходом шатунов и поршней, и сквозь обморочный туман, догадываясь уже, что стучит не только машина, но и мое сердце, увидел государя. Вернее, двух. Один, с почерневшим после бальзамирования лицом, лежал в Петропавловском соборе; второй, с исполинским крестом в руке, совсем уж непохожий на человека, которого я любил больше жизни, третий год стоял на Дворцовой площади, на вершине уходящей в поднебесье колонны розового гранита, отвернувшись от себя первого, как душа отворачивается от покинутого ею тела.

Тут-то я и вспомнил, какое сегодня число.

Из Пирея я известил о себе нашего посланника в Афинах. Когда-то мы приятельствовали с его отцом, я рассчитывал на содействие сына при устройстве в гостиницу и осмотре достопримечательностей, но посланник был в отъезде. Вместо него приехал немолодой господин, отрекомендовавшийся посольским секретарем. Фамилию я не расслышал, но позже понял, что он нарочно произнес ее неразборчиво. Кучер погрузил мой багаж, мы сели в коляску и тронулись.

Немощеная, с пыльной травой на обочинах, дорога находилась в ужасном состоянии. Дальше, правда, она улучшилась, показались группы ремонтирующих ее рабочих, одетых в одинаковое платье вроде форменного, с металлическими пуговицами, но рваное и грязное.

“Да, солдаты, – кивнул мой спутник, понимая, о чем я подумал. – Баварцы. Король Оттон привез их с собой. Мрут, бедные, как мухи”.

“Климат виноват?” – предположил я.

“Скорее природа”, – усмехнулся он.

“Греческая?” – автоматически задал я новый вопрос, явно лишний. Другой природы тут не было.

“Нет, их собственная, – ответил секретарь. – Лопают подряд все здешние фрукты, но не в силах отстать и от своего пива. Организм ослаблен постоянным поносом. Любая болезнь сводит их в могилу”.

Вдруг он резко повернулся ко мне: “Мы с вами незнакомы, но я знаю вас, а вы – меня. Я бывший пермский губернатор, барон Криднер”.

Растерявшись, я не нашел ничего лучшего, как сообщить ему, что был на могиле его тетки в Карасу-Базаре.

“Я хотел туда съездить, да так и не собрался”, – вздохнул он.

“Если когда-нибудь соберетесь, ехать нужно в Кореиз, – посоветовал я. – Княгиня Голицына обещала государю перевезти тело баронессы к себе в имение и похоронить там”.

“Как бы не так! – отозвался Криднер. – После кончины государя она забыла свое обещание. Ma tante осталась лежать в Карасу-Базаре”.

Баронесса нас сблизила, иначе я не осмелился бы спросить, каким образом он из губернаторов попал в посольские секретари.

“Если нет имений, а есть три незамужние дочери, выбирать не приходится, – был ответ. – Пять лет назад открывалось наше посольство в Греции, и генерал-адъютант Дибич, мой товарищ по полку, включил меня в штат. Он имел большое влияние как главнокомандующий в последней турецкой кампании”.

“Да, – вспомнил я, – мы с ним были в свите государя во время его поездки на Урал. Он сожалел, что не встретился с вами в Перми”.

“А у меня был на руках сильный козырь, – добавил Криднер, – я знал новый греческий язык”.

Оказалось, что когда возглавляемое им пермское отделение Библейского общества начало переводить Евангелие на коми-зырянский язык, баронесса как образец подобной работы прислала ему изданный в Лондоне тем же Библейским обществом перевод Нового Завета на новогреческий. В духовной семинарии этот язык никто не знал, и Криднер стал брать уроки у одного мариупольского грека, торговавшего в Перми иконами.

“Хорошие образа, и шли хорошо, – рассказывал он. – Одно плохо: на них, как у греков принято, все святые, и Мария, и сам Иисус Христос писаны были без нимбов. За это епархиальное начальство его из Перми прогнало, но до того он ко мне дважды в неделю целый год ходил. Положим рядом славянское Евангелие и греческое, и читаем. Кое-чему выучился, а устной речью овладел в Навплионе. В прошлом году из Навплиона перебрались в новую столицу”.

Впереди вставала скала Акрополя. Я смотрел на нее как на оживший сон. Мы уже были в Афинах. Потянулись слепленные из камней и грязи домишки, сады за грубыми оградами из дикого камня. Наконец въехали в более приличный район с новенькими, германского типа зданиями под кровлями из черепицы. Вокруг них громоздились кучи строительного мусора. Эти дома, сказал Криднер, построены для баварских офицеров, инженеров, чиновников.

Названия улиц на угловых домах написаны были по-гречески и по-немецки. Готическое – straße усиливало впечатление, будто я нахожусь не в Афинах, а в предместье Мюнхена или какого-то другого города в Германии. Впрочем, фонарей и экипажей, как примет самой скромной городской жизни в Европе, не было и здесь. Прохожие тоже попадались редко, и все, если судить по костюмам, были немцы или итальянцы. Наверное, между ними встречались и греки в европейском платье, но натуральные, в национальной одежде, бросались в глаза лишь около кофеен. Совершенно как турки в Стамбуле или в Яффе, с такими же усами, они в кружок стояли у входа или сидели прямо на земле и, хотя сама эта позиция предполагает живой обмен новостями или мнениями, молчали, фаталистически посасывая короткие трубочки. Похоже, в новом для них мире им достаточно было просто быть среди своих.

Проехали узкую торговую улицу, прикрытую от солнца натянутым между крышами холстом, и на выезде из нее остановились возле двухэтажного здания со щербатыми ступенями и сомнительной чистоты окнами. Albergo Nuova , прочел я на вывеске у входа.

“Гостиница хорошая, – успокоил меня мой провожатый. – К обеду подают даже белый хлеб”.

“А в других не подают?” – спросил я.

“Всяко бывает”, – сказал он, и я подумал, что здешняя жизнь и его сделала фаталистом.