Леонид Юзефович - Филэллин [litres]

Я ответил, что нет.

“Хироманты знают, – сказал Криднер, – линии на левой руке говорят о том, какая вам была уготована судьба. На правой – как в действительности сложилась ваша жизнь. Баронесса смотрела только на левую руку…”

“Жарко, я устал”, – прервал я его и зашагал обратно к Пропилеям.

“Если бы покойный государь послушался ее и двинул армию против турок, он был бы жив, – догнав меня, продолжал говорить Криднер. – Баронесса хотела его спасти…”

Мы уже были в воротах. Возле столика с билетами нам пришлось обогнуть немолодого мужчину в немецком платье и круглой греческой шапочке. Он грудью напирал на преграждавшего ему проход билетера и что-то гневно выкрикивал, апеллируя к столпившейся вокруг публике. В какой-то момент его лицо показалось мне знакомым, но я не придал этому значения. Чем дольше живешь, тем больше убеждаешься, что пресловутое многообразие человеческой природы – не более чем миф. В молодости мы видим в людях то, что отличает их друг от друга, в мои годы – то, что делает их похожими. Последнего куда больше.

“Чего он хочет?” – спросил я у Криднера.

“Хочет пройти на Акрополь. Не хочет покупать билет, – изложил он суть его претензий. – Говорит, пролил здесь кровь, его законное право – ходить сюда без билета. Не он должен платить королю, а король – ему”.

Появились двое солдат в голубых греческих мундирах с белой фустанелью. Они с двух сторон взяли буяна под локти, проволокли шагов десять вниз по дороге, не давая ему вырваться и не обращая внимания на его вопли, затем отпустили. Один, помоложе, напоследок слегка поддал ему ногой под зад. Скандалист в бессильном бешенстве харкнул вслед обидчикам, и вместе со слюной изо рта у него вылетела короткая энергичная фраза, явно не на греческом языке. По этой тарабарщине я его и узнал. Числом слов, ритмом и начальной буквой она повторяла главное наше матерное речение, но звучала еще гаже. Тысячу лет назад, в Перми, эти три слова попались мне в его следственном деле и так прочно запали в память, словно в предвидении сегодняшней встречи их вы́резали у меня на сердце.

Вскоре сидели за столом у Мосцепанова. Судя по дорогим обоям, посуде с клеймом “Баварский кофейный дом” и мебели итальянской работы, дела у него шли неплохо. По дороге сюда я узнал историю его жизни после нашей встречи в Перми, заодно вышла из мрака злосчастная тайна, которую он хотел раскрыть государю. На ней-то и взошло его благосостояние: из нефти, доставляемой ему откуда-то с Кавказа, он приготовлял масло для неугасимых лампад и поставлял его в церкви и монастыри вплоть до афонских. Остатки продавал в лавке на улице Эрму.

С Криднером мы расстались раньше. Ему, по его же словам, приходилось слышать, что Мосцепанов живет в Греции, однако встречи с ним он не искал. На приглашение пойти к нему вместе со мной отвечено было, что по долгу службы он обязан потребовать у Греческого правительства выдачи Мосцепанова в Россию, но делать этого не хочет, соответственно, гостем у него быть не может. Возле Одеона он церемонно откланялся и ушел, но за стол мы сели втроем. Третьим был Костандис.

Узнав от Мосцепанова, что бывший лейб-лекарь живет по соседству и через пять минут будет здесь, я как-то не очень и удивился. Со вчерашнего дня, словно я стою на краю могилы, передо мной один за другим являлись люди, которых я мог встретить разве что в будущей жизни, но никак не в этой. Было чувство, что они призваны напомнить мне о призрачности моего существования после смерти государя.

Последний раз мы с Костандисом виделись десять лет назад, в Таганроге, но я узнал бы его, даже если бы не был о нем предупрежден. Он мало изменился, лишь немного располнел, поседел и, главное, – лопнула или ослабла натянутая в нем прежде невидимая струна. Ее высокий нервический звон я слышал при наших с ним разговорах.

Перед его приходом Мосцепанов успел сказать мне, что как врач Костандис популярен среди баварских инженеров и чиновников, у него обширная практика, жена-итальянка, двое сыновей.

Криса, хозяйка дома, принесла и красиво разложила на столе фрукты, хлеб, фету, бутылку не смешанного со смолой вина, но сама за стол не села. Худая, во всём черном, она не выглядела красивой и даже миловидной, при этом умный наблюдатель не мог не увидеть, что в отношениях между супругами царит полная гармония. Плодом их любви была прелестная девочка лет шести, церемонно представленная мне как Эвангелия. Мосцепанов называл ее Эви.

После знакомства он велел ей прочесть гостю “Ворону и лисицу” Крылова. Ответом было молчание. Мосцепанов принялся увещевать дочь, но не преуспел. “Эви! – воззвал он к ней и продолжал по-русски, показывая, что она понимает наш язык. – Меня все соседские дети любят, все твои друзья. Вчера выхожу из дому, смотрю, дождь собирается, а я зонт не взял. Говорю: Янни, сбегай ко мне домой, попроси у Крисы зонтик. Он сбегал, принес. Скажу его сестричке: спляши, Мели, повесели дядю Григориоса. Она танцует. А ты что же?”

Увещевания и нотации длились до тех пор, пока Эви не расплакалась. Лишь тогда Мосцепанов от нее отстал. Она села на ковре и с рассчитанной на гостей артистичной женственностью принялась баюкать куклу в наряде тирольской пастушки, вызвавшем у меня не самые приятные воспоминания, потом уложила ее, выставила перед лицом пальчики на обеих руках и начала по очереди двигать ими, что-то чуть слышно пришептывая.

Мосцепанов тем временем с прикрасами рассказывал Костандису о своей неудачной попытке пройти на Акрополь.

“Решил посмотреть, как будет выглядеть дворец Оттона, – ответил он на вопрос Костандиса, что ему там понадобилось. – Столько шуму, а я его так и не видел”.

Имя короля он произнес по-гречески – Офон.

“Не много потерял, – утешил его Костандис. – Урод, каких мало. Если его там построят, я уеду из Афин”.

Мосцепанов обеспокоился этой перспективой, но я был почти уверен, что уезжать ему не придется. Даже на небесах наша участь не сразу пишется набело. Баронесса во всех случаях видела лишь черновик будущего – предопределенное и несбывшееся. У меня не было причин думать, что дворец на Акрополе станет исключением из правила.

Я уже знал, что во время войны с турками Мосцепанов служил под началом полковника Фабье, и, подумав о моей попутчице, поинтересовался судьбой его бывшего командира.

Вместо него ответил Костандис: “После июльской революции Фабье уехал во Францию, выгодно женился. Луи-Филипп вернул ему поместья и ввел его в Палату пэров. Мы с Григорием не поддерживаем с ним отношений. Тут дело вот в чем, – предупредил он мой вопрос. – Мало того, что Фабье был республиканец, но изменил своим идеалам, он еще попытался посадить на греческий трон герцога Намюрского и стать при нем первым министром. Я готов допустить, что греки не созрели для республики, но сватать нам в короли какого-то заштатного герцога – значит, ни в грош нас не ставить. В Оттоне хотя бы есть капля греческой крови – по матери он потомок Комнинов. Это милый юноша, беда в том, что за него правят временщики вроде Хлойдека. Мы с Григорием отлично помним этого господина. Всю войну просидел в Навплионе, а теперь выясняется, что он-то и есть наш главный национальный герой”.