Ян Козак - Белый жеребец

Он сидел у догорающего костра на берегу огромного озера и любовался утками, жарившимися на вертеле. В дрожащем жарком мареве они уже стали золотисто-коричневыми. У самого берега слегка покачивались на волнах резиновые манки, привязанные к колышку, почти незаметному в иле, а чуть подальше, где из воды торчали сухие стебли осоки, плавали живые утки. Они спокойно скользили по озерной глади, освещенной вечерним солнцем.

Из юрты вышла Маша. Деревянные стены и крыша юрты, обмазанные светло-серой глиной, в солнечных лучах казались белыми. Глина во многих местах осыпалась, и вид у юрты был не очень-то привлекательный, но внутри было уютно и чисто. Бурова с Машей устроили в комнате, спали они на постелях, устланных оленьими и волчьими шкурами. Хозяева юрты, Василий и Митя, присматривавшие за совхозными лошадьми, жили в кухоньке.

Маша подошла к шестам, между которыми на тонких веревках сушились связки потрошеной рыбы с косыми надрезами на спинках. За юртой стояли два сарая, на крышах которых лежали в беспорядке капканы для ондатр, легкие охотничьи сани и всевозможные инструменты, за сараями был огороженный выгон. Чуть поодаль — несколько огромных стогов сена, обнесенных кольями. На верхушках стогов, как всегда, сидели сарычи и чоглоки.

У ограды выгона, где паслись жеребята, все белые и пепельно-серые, показался Василий. Он нес напоминавшее колыбель деревянное седло, обтянутое потертой медвежьей шкурой. Машу седло восхищало, и теперь, увидев его в руках Василия, она весело улыбнулась.

— Наконец-то, — сказал Буров. — Митя тоже вернулся?

— Нет еще, — ответил Василий. — Ну, как сегодня охота?

— Сносно, — отозвался Буров. — Почти все широконоски и шилохвостки. Маша настреляла больше меня.

Жена в самом деле стреляла отлично, порой ему даже казалось, что лучше, чем он. У Маши был меткий глаз и твердая рука.

— Что ж, поздравляю, — улыбнулся Маше Василий.

— Тут удивляться нечему, — продолжал Буров. — По-моему, женщины лучше нас, мужчин, знают, чего они хотят от жизни. А Маша всегда целится в яблочко.

Жена взглянула на него с недоумением, не зная, как понимать намек.

— Саша, что это за разговоры? — спросила она.

Буров снимал с вертела запекшихся уток, чувствуя на себе ее испытующий взгляд. «И дернула же меня нелегкая», — подумал он.

— Ну как, довольны вы охотой? — вмешался Василий.

Время от времени, замечая в отношениях супругов непонятную напряженность, он старался смягчить ее.

— За все шесть дней? Настреляли порядком, добыча хорошая. Правда, Маша? — Буров быстро взглянул на жену.

— А про гусей-то ты забыл! — напомнила Маша.

Как-то после обеда Саша остался отдохнуть в юрте, она пошла охотиться одна, и тогда прямо у нее над головой пролетела первая большая стая.

— Да, еще гуси, — добавил Буров.

— Гуси снег на хвосте несут, — задумчиво произнес Василий.

— Любопытно, сколько уток на этом озере. Тут небось их видов двенадцать. Как по-вашему? — спросил Буров.

— Тысяч двести пятьдесят, может, а то и полмиллиона, — пожал плечами Василий. — Их на каждом озере тьма-тьмущая.

Усевшись вокруг костра, они принялись за еду. Василий, разломив жирную с золотистой хрустящей корочкой утку, стал объедать сочное мясо.

Василий, широкоплечий якут, еще крепкий и выносливый, несмотря на свои шестьдесят лет, был одним из лучших коневодов совхоза и жил в этой юрте уже двадцать пять лет. Ел он с аппетитом, так же как и работал.

— До чего же хороши здесь края! — воскликнул Буров с восторгом. — Никто и не знает, сколько тут озер, на север от Колымы. В тот раз, когда мы были здесь с геодезистами, мы насчитали в Ойусардахе на карте совхоза более трехсот. Только таких, которые в длину больше пяти километров. Озер поменьше — тысячи, но правление совхоза их и не учитывает.

— Да, чего-чего, а озер тут хватает, — заметил Василий, вытирая подбородок.

— Но это — самое красивое из всех, что я видела, — сказала Маша, заглядевшись на озеро.

Вдоль берега сверкающего озера, которое разлилось далеко на восток, простиралась удивительно ровная тундра, покрытая уже подсохшей густой травой; за строениями и загоном виднелись сероватые глинистые холмы, поблескивающие на солнце, формой своей они походили на приплюснутый нос. Ферма Василия и вся эта местность так и называлась — Нос. Сбегающая с холмов поросль кустарника постепенно переходила в невысокий лесок из берез и лиственниц, а пониже, у подножья лесистого склона, лежало вытоптанное лошадьми пастбище. Оно выходило к разливу озера, берег которого прятался в сухих зарослях травы, такой густой и высокой, что человек мог легко затеряться в ней. Между березками и лиственницами зеркально поблескивало еще одно небольшое озерко; к нему, как к поилке, бегали жеребята, когда Василий выпускал их из загона.

— Я рад, что мы вернулись сюда, — сказал Буров, обращаясь к жене. Его голубые глаза улыбались почти весело, а на загорелом, обветренном лице появилось довольное выражение, хотя за ним и угадывалось скрытое беспокойное ожидание.

Они поженились восемь лет назад, у них было две девочки. У Саши был еще сын от первого брака. Он развелся с женой через год, встретив Машу. Они познакомились в этих местах, у северных озер, когда работали в группе молодых топографов. Тогда они очень любили друг друга.

«Да, здесь все и началось», — думал Саша. Она любила его преданно, умела быть поистине щедрой в любви, он чувствовал, что доставляет ей радость. Потом, однако, все переменилось. Он не мог взять в толк, что произошло. В ней уже не было самозабвенной страстной любви, которой он так желал и без которой просто не мог жить. Ее нежная чувственность исчезла еще до рождения первого ребенка. Она нетерпеливо высвобождалась из его объятий, казалась холодной, равнодушной, это вызывало в нем раздражение, неудовлетворенность. А тут еще история с одной женщиной — это была старая связь, он не придавал ей значения. Маша узнала о его измене, и стало еще хуже. Всю свою любовь она перенесла на детей, целиком подчинив им жизнь, все остальное перестало ее интересовать. У него возникло ощущение, что жена тяготится им. Ссоры и сцены участились. Дети были почти погодки, Маша какое-то время сидела с ними дома, уйдя с работы, и ему стало казаться, что и жене и детям он нужен только для того, чтобы содержать их. Порой он чувствовал себя рабом семьи, обобранным и обманутым. Он начинал жалеть себя. Дело было не в деньгах — зарабатывал он много и был равнодушен к деньгам, считая, что не в них счастье. Он не стремился к роскоши, но злосчастная мысль о том, что его роль в жизни — содержать семью, и все, была невыносима. Словно он уже не мужчина. Ему претило, что жена — лишь мать его детей, и только. Он считал, что для такой роли он еще недостаточно стар (когда они с Машей поженились, ему было двадцать шесть лет).