Ян Козак - Гнездо аиста

— Что ты имеешь в виду? — встрепенулся Павел.

— В поле работать не будешь. Тракториста мы всегда найдем, а ты станешь секретарем общины в двух селах.

— Надумал меня послать в Жабяны?

— А кого же еще?! Ты справишься, а нам бы это очень помогло.

Боже милостивый, чего он от меня хочет? — подумал Павел. Жабяны. Эта проклятая, гнусная дыра. Там отродясь никто не мог ничего добиться. Только этого мне не хватало!

— Ну что ты на меня так смотришь? — спросил Гойдич.

— Черт побери! — крикнул Павел. — Чего тебе от меня надо?!

— Подумай, Павел. В Жабянах пока речь о кооперативе не идет. Пока мы только покажем им, как хозяйствуем здесь, и будем помогать беднякам. И вам в Трнавке будет легче. Лучше, если мы их будем держать в окружении, а не они нас.

А иди ты к черту! — злился Павел. Я хорошо тебя понимаю, но каково будет мне? Павел стал припоминать знакомых ему жабянцев. Это были родственники, наезжавшие время от времени к ним в деревню. С тремя парнями из Жабян он служил в армии, был знаком с некоторыми девушками оттуда. Но что он знает о них теперь? Трнавка всегда жила беднее Жабян. И это была Малая Москва. А Жабяны — кулацкое гнездо. И родичей Хабы там немало. Да, горячая это будет банька…

— Ну что? — снова спросил Гойдич.

— Я, наверное, не справлюсь, — сказал Павел.

У него пропала охота разговаривать. Перед глазами стояла Илона. Что бы она сказала на это?

Ему так хорошо с ней. Им надо быть вместе всегда. И днем и ночью. А он ее не видел уже три дня, и встретятся они только завтра. За целых три дня не нашлось минуты, чтобы перекинуться с нею хоть словечком. Дни без Илоны казались ему пустыми, как будто он вообще не жил.

Если же ему придется еще ходить в Жабяны, они, пожалуй, и вовсе не смогут видеться. И жить он будет, как бродячий цыган. Немножко в Жабянах, немножко в Трнавке и редкие, считанные минуты с Илоной в Горовцах. А где же в конце концов у него будет дом? На прошлой неделе у них опять было свидание на мосту через Лаборец. Он немного опоздал, Илона стояла у перил, глядя на воду.

Когда они поздоровались, она показала на отмель, где снова прохаживались те же два аиста, и сказала:

— Знаешь, когда мне уже не придется жить в общежитии и у меня будет свой дом, я хочу, чтобы на крыше было гнездо аиста.

— Чтобы он принес побольше детей? — спросил он, смеясь.

Илона покраснела.

— Нет, что ты! Гнездо аиста приносит счастье.

— А как же сделать, чтобы на крыше поселились аисты?

— Это уж забота того, кто захочет на мне жениться. Ему придется достать колесо от телеги, укрепить его на крыше, выстлать середку чем-нибудь мягким. И замуж я выйду за него только тогда, когда в этом гнезде поселятся аисты.

А у меня теперь из-за постоянной беготни не будет времени даже подумать о гнезде аиста, мелькнуло в голове Павла.

Он и не заметил, как они вышли к деревне.

— Ну что? — прервал его мысли Гойдич. — Так ты подумаешь о Жабянах?

— Нет, я, наверное, не справлюсь, — сказал Павел уже решительнее. — И вообще, это была бы напрасная трата времени, — добавил он немного погодя. — Одни только хождения туда-сюда. А у меня нигде не будет дома.

— Беготни ты не бойся. Это не самое страшное. Получишь мотоцикл. Десять минут — и ты у них. И до Горовцов — в районный комитет — тебе тогда будет рукой подать. Один день можно работать здесь, а другой — в Жабянах. Ты подумай все-таки. — Гойдич с минуту испытующе смотрел на Павла. — Я знаю, тебе будет нелегко. Но ведь вся наша жизнь нелегкая. Она бродит, как молодое вино. Но обретает зрелость, очищается. Поверь мне, вино получится доброе, оно из хорошего сладкого винограда.

— И ты собираешься выжать из меня все соки в это вино? — спросил Павел, растерянно улыбнувшись Гойдичу.

— Ты так это называешь? — весело спросил Гойдич. — Иногда и мне кажется, что мы выжимаем из себя все соки. Но я говорю себе: мы добавляем в вино капли нашего пота, потому что и сами хотим пить это доброе вино. Ведь мы хотим пить его вдосталь, не так ли? — Он дружески похлопал Павла по спине. — А знаешь, мне и в самом деле очень хочется пить.

Они уже дошли до деревни.

— Так тебе вина хочется, товарищ секретарь? — спросил Павел.

— Нет, мне пока и глотка холодной воды хватит. Пока, — усмехнулся Гойдич.

— Вот здесь мы живем, вода у нас, должно быть, найдется. — Павел указал на домишко, за повалившимся забором которого торчал колодезный журавль. — Зайдешь?

— Конечно. Попью и поеду.

Они вошли во дворик, и Гойдич сел на край потрескавшегося, поросшего травой сруба колодца. Он молча смотрел по сторонам, а когда Павел вытянул ведро, ухватился за него обеими руками.

В эту минуту заскрипела дверца хлева, и во дворе показалась мать Павла. На ней была длинная грязная юбка и кофта, из-под черного платка выбивались растрепанные волосы, к башмакам прилипла почерневшая солома. В руках у нее был горшочек свеженадоенного козьего молока. Увидев сына с незнакомым человеком, она оторопела. Стала переминаться с ноги на ногу, ей было неловко, что гость застал ее в таком виде.

— Может, выпьешь козьего молока, товарищ секретарь? — спросил Павел.

— А что, выпью, — сказал Гойдич и, улыбаясь, обратился к матери Павла: — Дадите мне стаканчик молока?

— Оно козье, — предупредила она, еще больше смутившись и не зная, как ей себя вести.

— А я на козьем вырос, — ответил ей Гойдич. — У нас было три козы, но мама даже прятала от нас молоко. Детей-то было шестеро.

— Сейчас, сейчас принесу, — сказала мать и скрылась в доме.

Когда она вскоре появилась снова и подала Гойдичу стакан процеженного молока, платок на ней был уже аккуратно повязан, а руки вымыты. Все еще смущенная, она, с упреком глядя на сына, сказала:

— А мне даже нечем вас угостить, я ведь только вернулась с поля.

Гойдич посмотрел на ее натруженные, жилистые руки с обломанными ногтями и ласково прикоснулся к ним.

— Такие же руки были у моей матери, — заметил он.

— Такие руки у многих матерей, — сказала она, пряча руки, а потом, взглянув на его изрытое оспой лицо, спросила:

— Ваша мать жива?

— Ее расстреляли во время войны. Гардисты.

Он поднес стакан к губам. Молоко было еще теплым и чуть терпким, и, когда он пил его, в нем все сильнее пробуждались воспоминания о родительском доме. Он подумал, что бы сказала его мать о той жизни, за которую они тут сражаются. Может, и она боялась бы? Эта женщина боится. Она много пережила, и это отняло у нее силы. Он хорошо знал таких женщин и понимал, почему они так запуганы и набожны. Нам еще много надо сделать, чтобы они поверили в себя, подумал он.

— Жаль, но мне уже пора, я как-нибудь заеду к вам, — сказал Гойдич и снова улыбнулся матери.

Павел тоже посмотрел на мать. У нее был такой вид, словно она извинялась за что-то. И все же она немного переменилась. Когда начали организовывать кооператив заново, она ни с кем не разговаривала, ходила как тень. И только в последнее время немного ожила, хотя и не совсем понимала, что происходит в деревне. И Павел по-прежнему читал в ее глазах мучительный вопрос: что с тобой будет, сынок? Что с тобой будет?