Ян Козак - Гнездо аиста

— Нужен, потому что это пошло бы на пользу и кооперативу, и тебе самому, — спокойно пояснил Петричко. — Хозяйство вести ты умеешь. Только упрям, словно осел!

Как же это Резеш мог тогда так поступить?.. — недоумевал Павел. Черт знает что. Но в конце концов он все же пошел, когда Петричко потребовал…

— Подумай, Мишо, — заговорил Павел. — Как было бы хорошо всем нам, если бы мы работали сообща. Именно потому, что ты умеешь вести хозяйство. Конечно, делали бы все по-твоему, а не так, как захочется какому-нибудь Штенко. Ты для кооператива подходишь в самый раз. Именно ты, — глаза Павла светились доверием.

— Я благодарю вас, конечно, — глядя в упор на Павла, сказал Резеш. — Только от добра добра не ищут, К тому же я теперь знаю, Петричко, что такое мученический венец. Ведь я должен сдавать государству зерна с каждого гектара больше, чем кооператив. От каждой коровы давать больше молока. Больше яиц. Всего должен сдавать больше…

— Кооператив только родился. Он еще не стал на ноги, — втолковывал ему Петричко. — То, что ты даешь, — это как золотой на зубок новорожденному, который ты даришь самому себе.

— Так мы должны еще и кормить вашего младенца? — возмутился Резеш.

У нас разный подход и разные виды на будущее, подумал он. У нас даже и желудки, выходит, не одинаковые, если существуют разные мерки. Каждый центнер, Петричко, который я должен сдать сверх вашей нормы, — это центнер оскорблений, центнер разных трудностей, центнер вашей несправедливости. Черт возьми! Я должен выполнять все, что ты мне предпишешь, и притом мне нельзя даже разозлиться… Но все равно ты меня в кооператив не заманишь, Петричко! Нет, не заманишь!..

— Дайте мне жить, как я хочу, и будьте довольны тем, что сдавать всего буду больше, чем если бы был в кооперативе.

Но Петричко, покачав головой, сказал:

— Да погляди, как ты выполняешь поставки по мясу, — ведь уже октябрь, третья декада, а ты еще ничего не сдал!

— Как это понимать? — негодующе воскликнул Резеш. — Каждые три месяца сдавать четверть теленка, что ли? Такой закон или постановление могли издать только те, у кого клепок не хватает.

— Ты наши постановления не искажай, — возразил спокойно Петричко. — Люди хотят есть круглый год. А мы что же — должны им дать все сразу? К рождеству? Нет, Резеш, решай сейчас! С нами пойдешь или против нас вместе с кулаками? Иного пути нет… И потом… Ведь я же тебя накрыл на нашем кооперативном лугу. Не забывай об этом.

Марча, которая все время молча слушала, посмотрела на мужа, выпрямилась, судорожно сжав ладонями горевшие от волнения уши, и опустила затем свои натруженные руки на стол.

— Нет, — сказала она, — мои мозоли я тут, в своем хозяйстве натерла, они вам ни на что не сгодятся.

Ее лихорадочно блестевшие глаза метали искры, но не в Петричко — они, казалось, насквозь прожигали Павла.

Павел искал слова, чтобы ответить Марче, но тут Петричко вдруг положил на клетчатую скатерть свои руки — огромные, жилистые, с мозолями, натертыми лопатой. Их кисти с распухшими суставами и шрамами лежали на столе, словно тарелки. В этих руках не было ничего зловещего, грубого или враждебного. Они просто лежали рядом с руками Марчи; синеватый след ожога, обезображивающий тыльную сторону правой руки, тянулся извилистой полосой.

Марча с Резешем переглянулись.

Воцарившуюся тишину подчеркивало потрескиванье дров в печи. Потом ее пронзил гудок проезжавшей по площади машины.

Марча убрала руки, а руки Петричко все еще продолжали лежать на столе.

Петричко уставился на Резеша.

Да, Резеш, думал он, нет у тебя выбора. Ты уже идешь рядом с нами. С того момента, как я застукал тебя на нашем лугу, я знал, что ты наш. Ты тогда уже купил себе билет. Вот он.

Петричко медленно провел обеими ладонями по клеткам скатерти, сунул правую руку в карман. Вынув сложенный, чуть смятый бланк заявления, он развернул его и положил перед Резешем. Петричко не чувствовал к нему никакого зла, он только устал.

Теперь возьми ручку и подпиши, мысленно обратился он к Резешу. Не думай больше ни о чем. Подпиши, и дело с концом. Нет, анархист, ты не останешься сам по себе. И другие не останутся. Теперь мы пришпорим вас покрепче. Но тебя, пожалуй, я поведу под уздцы, как доброго коня, что боится взобраться на гору, за которой раскинулся зеленый луг.

— Подпиши, — тихо сказал Петричко и, едва улыбнувшись, поглядел Резешу в глаза. Он увидел в них тревогу.

— А ты ничуть не изменился, — сказал Резеш.

Он сидел, упираясь локтями в колени, понурив голову. На лбу и на шее у него набухли жилы, на скулах подергивались мышцы. Он поднял глаза и встретил испуганный взгляд Марчи. На лице его появилась горькая усмешка. Прижавшись спиной к спинке стула, он медленно, осторожным движением ладони отодвинул от себя бланк.

Иван Матух со старым Копчиком сидели на кухне у Олеяров.

Отец Олеяра отдыхал в углу, грея у печки спину. На кровати у стены лежала жена Олеяра. Три дня назад, в самый разгар осенних работ, она простыла. Ее трясло, как в лихорадке. Она глотала порошки, которые давала ей дочь, запивая их горячим чаем. Илона, отставив квашню, в которой месила тесто, наливала матери чай и время от времени поглядывала украдкой на молчавших гостей.

Олеяр стоял у пышущей жаром печи и длинной мутовкой мешал сливовое повидло, клокотавшее в большом чугунном котле. Потом отложил мутовку и, вернувшись к столу, стал вытряхивать из сигарет в коробку табак и смешивать его с самосадом.

— Прежде вы так не говорили, сосед, — сказал Иван.

Олеяр молча посмотрел на него.

— Да оставьте его в покое! — раздался голос жены; голова ее с растрепанными, мокрыми от пота волосами лежала на подушке; темные глаза блестели, их взгляд, казалось, пронзал обоих гостей.

— Ведь Хаба кулак, — продолжал Иван.

— Прежде я никогда не слыхал такого слова, — заметил Олеяр.

— Он такой же хозяин, как всякий другой. У него не больше двенадцати гектаров, — с раздражением сказала Олеярова и вздохнула. — Ох, матерь божья! Ведь у них теперь земли уже совсем немного осталось.

— Только не прикидывайся, будто не знаешь, Бернарда, — хмурясь, возразил ей Копчик, — не двенадцать у него, а двадцать один. И к тому же самый большой в деревне виноградник. Разве этого мало?

— У них же две семьи, — возразил Олеяр. — И хотел бы я знать, как они теперь смогут выполнить поставки, когда вы отобрали все его машины.

— Его машины?! — возмутился Иван. — Машины предназначались нам. Это были первые машины, которые изготовили для нас рабочие после войны. Но Хаба их получил, потому что у него были старые знакомства и много паленки. Потому что его дочь вышла замуж за доктора. А у того в Братиславе есть рука. Эти машины ведь не принадлежали лично Хабе — они принадлежали всем.