Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Разворачиваясь, не сразу въезжаешь в копошение сгустков коллективных тел, таких трепетных и нежных, словно это моллюски, лишившиеся ракушек, и содрогнувшихся вместе со всем миром в момент смерти Иисусовой на Кресте. Когда состояние вселенной мгновенно меняется, как под воздействием термоядерного взрыва. Экстатичное состояние людей, разбросанных по штукатурке, среди скал, можно объяснить небывалым тектоническим сдвигом, приведшим к изменениям гравитации и силы притяжения, если, конечно, реальность, изображенная Порденоне, принадлежит Земле.

Есть в «Голгофе» легкая, во все стороны разлетающаяся неправильность, вывернутость композиции наизнанку (дома в Мантуе я сегодня утром, отжав сок, точно так же апельсины выворачивал), которая не давала отвести взгляд, а когда все-таки я взгляд отводил, возвращала его снова к стене.

На правой фреске тело мертвого Иисуса лежит примерно так же, как труп на прозекторском столе рембрандтовского доктора Тульпа, а над ним – совсем большая композиция, которую сразу и не опознать, а между тем это знаменитейшая «Голгофа» из учебника.

То есть сначала замечаешь боковые фрески, более статичные и светлые, свободные от суеты и мельтешения биомассы. Затем подымаешь глаза на Распятия, словно бы прорезающие клубящийся туман и песок, поднятый взрывом. Видишь эмблематичного наемника на первом плане, опирающегося на крест, воткнутый в почву, ну а далее смотришь уже не по сторонам, но начинаешь разбираешь шедевр Порденоне на составляющие, чтобы потом снова сжать его в набор головокружительных подробностей, – и так до бесконечности, данной в ощущениях.

Ибо хочется зачерпнуть впечатлений от фрески как можно больше и унести их как можно дальше. Сохранить в себе, словно послевкусие симфонического концерта, укутав нежными покровами, но это же практически невозможно – чужой город в чужой стране, Кремона еще не осмотрена «вся», дорога до точки прикола пока что не преодолена. Еще придется возвращаться по вечернему автобану, до этого отужинав в харчевне жареной рыбешкой, поэтому когда восприятие соединится с покоем – во время ежевечернего подведения итогов за компом, – от первоначального взгляда на изображения мало чего останется.

Лишь общие очертания взвихренности и тональностей песчаной пелены, накрывшей Иерусалим, подпаленной, словно бы вставшей на дыбы взвеси, затуманившей окоем. Креветочное мясо тел людей и животных – лошадей с охранниками (среди них важно отыскать Лонгина с копьем), аллегории Синагоги – толстого монаха на осле, за которого продолжает, видимо, по инерции, цепляться юноша из правого угла, объятый ужасом. И это – самый близкий к нам персонаж «Голгофы», и все это задымление и варево зрители видят словно бы его боковым взглядом.

***

Да, если хватит сил, нужно также обратить внимание на росписи сводов трансепта – совершенно светские на вид, они являются самыми старыми фресками собора (конец XIV – начало XV века), запечатлевшими мизансцены житий Авраама, Исаака, Иакова и Иосифа в весьма свободной, «менестрельной» манере.

Вот, скажем, примирение Иакова и Исава выглядит совсем уж куртуазно – как вежливый разговор прогуливающихся воинов и нарядно одетых придворных. Солдаты в разноцветных латах – зеленых, алых, желтых, голубых – и серых шлемах стоят плотной группой под защитой собственных копий, выдвигая на первый план своего военачальника Исава: бородка клинышком, шляпа «охотничьего» фасона с пером, коричневатый мундир. Цвета придворных одежд еще более ярки и разнообразны: дамы, преклонившие одно колено и сложившие руки на груди (где-то среди них затерялись Рахиль и сын ее Иосиф), одеты в изумрудные, багряные и золотые платья. Они посылают вперед себя рыжебородого Иакова, который, вроде как ничего не опасаясь, светски общается с братом-военачальником. Безмятежность, с которой изображена эта встреча, заранее обещает хороший конец.

Внутри собора есть еще много чего интересного и даже важного, но понятно же, что после «Голгофы» лампочка внимания выгорает и следует остановиться на какое-то время, взять паузу за столиком уличного кафе, чтобы под кофе включить впечатления на перемотку, найти место, где можно заархивировать часть частностей. Чтобы из всего остального почти на бегу, на скорую руку наварить варенья, по консистенции и цвету похожего на облепиховое.

***

Тем более что уличный сироп выходной Кремоны, идеально походящий для прогулки, – примерно такого же света. Для разминки затекшего зрения нужно обойти Дуомо по кругу, это отдельный, неповторимый аттракцион, а затем вернуться на Кафедральную площадь с другой стороны уже немного иным человеком, обогащенным знанием кирпичной изнанки.

Площадь вокруг маленькая, неровная, заставленная рухлядью, точно бабушкина кладовка, словно за всем этим хозяйством никто не ходит и оно постепенно приходит в негодность.

Тем более что рядом – все та же «всюду жизнь», и мигранты толпами 163, и мамки с колясками – их примерно столько же, сколько мигрантов, и старички-одуванчики, да все парами, парами, под ручку.

Раньше в таких челночных поездках на один день хотя бы «фрески» интересовали, а теперь вообще не описать, что именно. Всплески воздушных потоков? Пустыри между кварталами? Фонетические разногласия? Закаты, каждый из которых хочется упаковать в фольгу? Города, где никто даже не догадывается о моем существовании и в которых меня нет, даже без «как бы». Уже нет, еще не было и, скорее всего, не будет. Так хорошо, как обратная дорога в Мантую, так холодно, так странно.

Модена

В Модене началась золотая осень, светит солнце, понедельник и все закрыто, даже Дуомо, поэтому здесь я просто гуляю, «знакомлюсь с городом», «беру на пробу».

Меня, некстати, всегда интриговало это магазинное выражение – «взять на пробу». Что оно значит? Какие обязательства накладывает на говорящего? Папа у меня, как я помню с советских еще времен, любит так объясняться в продуктовых.

Штука в том, что это выражение более всего подходит к ситуации стабильности и товарного изобилия – когда продуктов много и они разнообразные, то можно по чуть-чуть заступать на незнакомую территорию. Эмилия-Романья считается кулинарным центром (а Болонья – кулинарной столицей) Италии, и в супермаркетах действительно приходится ломать голову над бесконечными стеллажами и витринами ветчин и сыров, рыбных и молочных товаров.

Каждый день я беру какие-то новые сорта и марки, время от времени возвращаясь к проверенным. Пасту, кстати, взял за все время путешествия лишь один раз – еще в Равенне, боже ж мой, как давно и далеко это было. Но сорт попался неудачный (слегка ржаной, жестковатый), из-за чего все еще вожу эту постоянно крошащуюся в багажнике упаковку с собой.