Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Все ли мне вдоль берегов милой Авзонии плыть?

Цезарь не хочет того – не держите гонимого богом!

Пусть увидит меня берег Понтийской земли.

Цезарь меня покарал, я виновен: блюдя благочестье,

Я преступлений своих и не берусь защищать.

Но коль деянья людей не вводят богов в заблужденье,

Знайте: хоть я виноват, нет злодеяний за мной. (I, II, 87–99) 187

Реальность нереального

«Вместо награды за истинную добродетель я подвергся наказанию за несвершенное злодеяние», – восклицает Боэций в самом начале «Утешения», выкликая в тиши заточения аллегорическую фигуру Философии. Вот она и является к полностью подавленному, деморализованному человеку. Конкретность описаний той, чья задача «открывать причины сущего и объяснять устройство мира», противоречит всей прочей риторической абстрактности «Утешения».

Боэций детально описывает внешность ее, не богини и не музы, но обычной женщины, а также изысканность ее одежд из нетленной ткани, с «изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей», сотканных ее собственными руками, и дополненной символическими вышивками возле воротника и на подоле.

Можно сказать, что, назначив Боэция на пост «магистра всех служб», то есть на высший административный пост в королевстве, приблизительно соответствующий позиции современного премьер-министра, Теодорих невольно втолкнул его в самую гущу споров тогдашней религиозной и геополитической жизни, а также в центр готско-римского конфликта, приведшего его к скорой гибели.

Об уровне подковерных игр у королевского престола, роковым образом повлиявших на судьбу «отца схоластики», Геннадий Майоров говорит так, будто бы имеет в виду конкретных своих коллег:

Обладая прямодушием и чистосердием истинного философа, Боэций вряд ли вписывался в полную интриг и политических хитросплетений обстановку равеннского двора. Его характеру не были, видимо, присущи ни обходительная гибкость Кассиодора, позволявшая тому так долго оставаться у власти, ни самоуничижительная льстивость и комплиментарность Эннодия. Его борьба за справедливость, конечно, понимаемая скорее по-римски, чем по-готски, должна была непременно и очень скоро обернуться против него самого… 188

Именно так оно и случилось уже через несколько лет после занятия магистерской должности. Логико-философский трактат

Чем реальней греза, тем сильнее боль. Тем расплывчатее и неконкретней действительность. Бытовые детали из умозрительного диалога узника и аллегории более не вычленяются. Собеседники обмениваются метафорами и символами учености и власти, богатства или везения. Со всей силой изощренного ума Боэций готовит себя к неизбежному. Иногда глюк начинает двоиться – и вот уже Философия прикидывается то Фортуной, то Роком (Fatum), чтобы говорить как бы от лица их переменчивых лиц.

Но какой бы она ни принимала облик, главное лекарство, которое Философия может предложить осужденному, – это «всего лишь» умозрительная реальность логики текста, вот этого конкретного текста, претендующего на порождение своей совершенно автономной реальности. Которой вне этого текста и этого случая нет и не будет.

Как и положено собеседнице «отца схоластики», порожденной его умом, Философия выводит истину не из «правды жизни» и того, что вокруг, но из причинно-следственных посылок.

Жизнь не арифметика и не набор обязательно доказуемых теорем, как это будет у Спинозы, одного из отдаленных последователей Боэция, в его «Этике».

Я открою тебе то, что является истинным благом, основываясь на наиболее верных суждениях, но только запомни наши предшествующие выводы… (III, XI, 243)

Ну потому что без изначальной предвзятости, от страницы к странице все сильнее насыпающей холм умозрения, уводящей узника в сторону, не будет дальнейших все возрастающих отвлекаловок, способных конкурировать с неуютом узилища и ожиданием страшного, постоянно приближающегося конца.

Путем Солженицына

На уровне формы «Утешения» это всячески подчеркивается совсем уже отвлеченным характером риторики: симптом нарастает от книги к книге – первая часть и есть самая конкретная, все биографические и фактические подробности взяты из нее. То, что из дальнейшего текста практически невозможно извлечь уже вообще ничего, кроме жестких умозрительных цепочек, способных обмануть не только глаза, но и мозг, говорит мне о том, что Боэцию совсем худо.

Страсть формулирования завладела всем его существом – совсем как у Александра Солженицына, который отвлекал себя от реалий советской тюрьмы сочинением поэмы в стихах (стихи – потому что так лучше запомнить), которую он постоянно гонял по кругу, чтоб не забыть и передать бумаге при первой же возможности.

Прозаическая часть «Утешения» начинается с описания творческого процесса: «Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собой и записывал стилем на [восковой] табличке горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина…»

Аргументы, изо дня в день буравящие мозг, отливаются в готовые формулы. Это похоже на монострасть, целиком забирающую не только сознание, но все существо Боэция.

Но, кто пытливым умом тайны природы,

Тайны искал естества всюду обычно, –

Ныне лежит словно труп в тяжких оковах,

Шею сдавивших ему грубым железом.

Свет угасает ума, с ликом склоненным

Вынужден видеть, увы, мир безрассудный. (I, II, 192)

Последняя книга самая отчаянная, так как посвящена свободе воли в ситуации тотальной детерминированности: ведь «если все предопределяется Провидением и не зависит от суждения людей, то получается, что человеческая порочность существует по воле творца всех благ. Следовательно, нет никакого основания ни для надежд, ни для молитв. Зачем надеяться на что-либо или молиться, если все происходящее связано несокрушимой цепью?» (V, III, 279) Райский узник

Пока в Вероне шел поддельный процесс (все свидетели обвинения – Василий, Опилион и Гауденций – были его личными врагами, чья «порочность и коррумпированность сочетались с заинтересованностью в его падении»), Боэций тосковал возле Павии. Уповал на переменчивость Фортуны, надеялся на справедливость, но под финал она ему так и не вмастила.

В меланхолии местных окраин с тихими каналами и уснувшими шлюзами, которые легко захватить, поехав до Чертозы ди Павия, хочется разглядеть следы великого страдания, как если бы они были впитаны пейзажем, плавным течением ландшафта, лишь изредка изгибающего спину. Да только слишком много времени прошло, слишком много всего изменилось.

Вот и крипта Боэция, которую массово посещают заодно все, кто пришел к Августину, не прочитав ни единой строки «Утешения», происходит из новейших времен.