Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Ипполитов не зря сравнил Мантую с градом Китежем: она же не случайно на самом севере встает, провоцирующем совсем уже округлое «о» – и цвет небес здесь, успев за день выцвесть, линялый, в основном опустошенный, как в Архангельской или Вологодской области, и вода дополнительно отчуждается своими низкими температурами где-то совсем в низине.

Пляжей и купальных зон здесь, напротив городской стены и дороги к замку и мимо (что-то вроде МКАД), разумеется, нет, есть лишь пешеходная зона со своей разреженной и особенно задумчивой природой – старыми и очень высокими деревьями, слепыми кустами, собачниками и велосипедистами, любовниками и стариками, шахматистами и алкашней, студентами и туристами, утками и лебедями, качающимися на волнах. Сестра Лена, когда увидела на фотографиях эти пустые озера и особенно их противоположные берега, как бы нарушающие своим полуобморочным низколесьем все законы перспективы, сразу в точку попала: «Они же совершенно уральские!»

И точно ведь, как я сразу не догадался: Мантуя построена на берегу Тургояка, переходящего в еще более холодный Зюраткуль с Чебаркулем (это в который недавний болид-метеорит упал) на подпевках – с их уплощениями территорий, сплюснутых над гладью до состояния иероглифа и четко разведенными цветовыми слоями-потоками, как на картинах приверженцев «сурового стиля».

Заход с озерной стороны разворачивает Мантую и ее красоты в совершенно иную сторону, делая город чуть ли не порталом, отменяющим не только время, но и пространство тоже – тот самый случай, когда про пространство можно сказать, что оно схлопнулось и наступила вненаходимость, плавная и во всех отношениях правильная, а главное, почти бесшовная.

Только там, где Урал протяжен, высосан иссинью и заставлен соснами так, что не видно леса, Мантуя фронтальна и густо заселена рукотворными башнями и домами. Богатая, почти бесконечная тема. Парк Вергилия, монумент Вергилию

Мемориал из главной фигуры и двух симметричных композиций по краям (все это поднято на постаменты, обведено и подчеркнуто декоративными лестницами) стоит боком к Мантуе. Вергилий, конечно, возглавляет этот парк своего имени, но глядит на фонтаны, а не на Кастелло и прочую каменную власть. Позади него уже сразу стена и берег за ней, школьницы с велосипедами просачиваются к набережной сквозь небольшую калитку, похожую на стихийный пролом, а в самом парке – ярмарка воскресного дня с вагончиками, в которых исполинские вина и колбасы, но совсем нет покупателей.

Вергилий, прозванный «мантуанским лебедем», застыл совсем уже в классицизме и вынесен на окраину, из-за парка похожую не на окраину окончательную. На обочину. Он, конечно, велик, но неприкаян. Так как если уже в Каса Мантенья ничего не осталось, кроме стен и геометрии внутреннего дворика, то что же могло остаться в городе от классика золотого века римской литературы?

Ольга Седакова сказала, что, когда была в Мантуе, пыталась найти следы места рождения Вергилия, но ничего у нее с этим не получилось. Я удивился и ответил что-то про изгиб ландшафта, хотя с тех самых времен изменились и склон холма, на котором тормозится город, и очертания озер, отныне сцепленных друг с другом, – вот как сами эти места цепляются за своих гениев. Рафаэль стоит на небольшой площадке над Урбино, стесненный бюстами великих соотечественников. Пьеро делла Франческа смотрит в Сансеполькро на родную улицу, и памятник его центрирует небольшую площадку на задах храма – в небольшом городке все главные острые точки связаны в единый жгут.

Волшебный Вергилий (в Вики можно прочесть о чудесах, ему приписываемых) в Мантуе заговаривает пустоту – перед ним пустошь парка, оприходованного лишь по краям; он, конечно же, принадлежит этому месту, но в каком-то ином измерении – археологическом , что ли.

Обычно памятники и символы времен, относящихся к годам жизни Вергилия, находятся глубоко под землей («на уровне фундаментов») или в музеях, а тут он непривычно вознесен на недосягаемую высоту, откуда и обозревает сглаженные территории, выдержанные в палитре Камиля Коро и словно бы вышедшие из его «Буколик».

…в темноте. Роза и незабудка

в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым

энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами

оставляют следы. Ночь входит в город, будто

в детскую: застает ребенка под одеялом;

и перо скрипит, как чужие сани 192.

« Так родится эклога. Взамен светила …» И только лебеди в холодной воде копошатся – но уже за спиной Вергилиевой тоги, чей главный функционал – быть бесперебойным проводником психопомпа.

Воткнув поэта на волне перехода к озеру как площадке, очищенной от большинства подробностей, Мантуя настаивает на этой возможности соединять внутри одних очертаний слои разных времен и слоев залегания, внезапно выходящих наружу.

На самом-то деле на севере Ломбардия заканчивается горами, переходящими в Швейцарию, но Мантуя – едва ли не на самом ее юге, юго-востоке, однако когда идешь из центра с его кремлевскими «ласточкиными хвостами» на стенах Палаццо Дукале к воде, тишине и мостам, к длинному берегу, концы которого не увидать в обе стороны, начинает казаться, что это и есть самый край, далее, на другой стороне, начинается полюс покоя.

Север – честная вещь. Ибо одно и то же

он твердит вам всю жизнь – шепотом в полный голос

в затянувшейся жизни – разными голосами.

Задолго до Бродского

В эссе «В поисках взора: Италия на пути Блока» Ольга Седакова объясняет, что именно здесь произошла важнейшая смена вех и «новый взор» поэзии Александра Блока.

Именно в итальянском путешествии 1909 года он перешел от «личного мифа», главным в котором был Художник, «герой собственной трагедии», к «созерцателю спокойного и свидетелю необходимого», как сам Блок обозначил свою позицию времен «Возмездия» и поздних «стихов из третьего тома».

Чувственное и совершенно не интеллектуальное восприятие «другой родины» (хорошее название для любого итальянского травелога) фундаментально меняет его оптику в непосредственной близости от Вергилиевых мест. И Седакова объясняет как: «Говоря иначе, лирик становится эпиком, протагонист трагедии присоединяется к хору» 193. Цитата для послевкусия

Март 1974. Мантуя… Середина дня, туман. Сначала различаешь что-то вроде озер, которые по обе стороны города образует Минчио; на них (как на заднем плане «Успения Богоматери» Мантеньи) – несколько лодок, черных, неподвижных, пустых или с изредка торчащими из них черными и тоже неподвижными рыбаками за сизой дымкой, окутавшей город, почти безлюдный и беззвучный в такой-то час. Каждый раз, выходя на одну из этих почти не изменившихся за столетия итальянских площадей, поражаешься и волнуешься так, будто тебе наконец вернули какую-то красоту, унесенную за тридевять земель, отдаешься этому волшебству, тут же наполняющему меланхолией. А особенно здесь – из-за воспоминаний о Вергилии, из-за этих растворяющихся в тумане озер, из-за этого слишком просторного и слишком пустынного дворца, где сырость разъедает стены, подтачивает колонны, скрадывает фрески и стирает следы посетителей. Вергилий… Конечно же, я подхожу к высящейся на фасаде дворца мраморной плите, чтобы прочесть стихи Данте из шестой песни «Чистилища», где описана чудесная встреча Вергилия и Сорделло: