Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

С Болоньей же все непонятно и понятнее из-за книг или музеев не станет, порядка в голове все равно не наведешь и по полочкам без некоего прожиточного минимума всего не расфасуешь. А если и разложишь, то город-то динамичный, и картинка его меняется стремительно, лишь в контурах оставаясь прежней, так что все изменится уже на следующее утро. Обычно в таких городах есть метро, а если его нет, то оно обязательно присутствует в каких-то иных, сублимированных формах вроде повышенного числа художественных галерей, центров дизайна и модных ресторанов, позволяющих ресторанной критике развиваться отдельным видом изящной словесности, сезонных обострений, передающихся воздушно-капельным способом, или же эпидемий бытовых самоубийств.

Второй показатель самодостаточности – старомодные троллейбусные провода, опутывающие открыточные виды, их невозможно игнорировать, как невозможно найти правильный (фронтальный) ракурс для самых больших сторожевых башен возле памятника святому Петронию в архиепископском одеянии. Зато с троллейбусами уютно (а с аркадами безопасно – какой же это рай для фланеров), туристам для такого случая дан фотошоп.

Сокращая день ото дня культурные вылазки, я стал больше гулять по улицам, чтобы лучше не понять, но почувствовать потоки, которые Болонья порождает и которыми питается.

Меня, конечно, сильно подкосила смерть Бори Бергера, впечатав в непродуктивную меланхолию. Музеи в таком настроении невозможны, и, например, я решил похерить Дом Моранди. Кто бы мне сказал с месяц назад, что я добровольно откажусь от Дома Моранди и почувствую от этого лишь облегчение.

В музеях слишком много от кладбища (особенно когда картины сильно залачены, точно мумифицированы) и культа святых мощей. Но, с другой стороны, улицы кидают тебя в толпу, а толпу – в тебя, из-за чего сегодня я чувствовал себя Василием Васильевичем Розановым, который сидел на Тверском бульваре, смотрел на прохожих и думал: «Неужели они все умрут?!»

Вечером наш район накрыло костровым дымом: дворники жгут палые листья предместий. Под колокольные перезвоны (дисциплинирует, кстати, – на часы не смотришь, но время знаешь, отдаешь о нем себе полный отчет, точно ты автомобиль, припаркованный на дорогой болонской стоянке) пошел в супермаркет возле улицы Савонаролы, чтобы убедиться еще раз – в итальянских продуктовых магазинах не продают свежие огурцы. Только маринованные. Сколько ни ездил – еще нигде не нашел. Так что это не к Болонье претензия.

Впрочем, у меня к этому городу претензий вообще нет. Сан-Петронио

На примере центровой болонской базилики Сан-Петронио (пятая по величине в Европе) хорошо видно, что чем больше церковное здание, тем оно выхолощеннее, несмотря на любые сокровища внутри. Впрочем, я это уже давно ощущал (просто сформулировал сегодня) на примере питерского Исаакия, венецианской Салюты или же перуджийского Сан-Доменико, напоминающего опустевший космодром и одновременно черную дыру.

Именно в этом смысле показательна судьба сиенского Дуомо, который задумали сделать самым большим во вселенной (даже поболее ватиканского), но понаделали архитектурных ошибок да и бросили на половине пути. Недостроенный «новый неф», зияющий пустыми глазницами, служит подножием экскурсий по своему верхнему (и тоже недостроенному) ребру. Звучит почти как евангельская притча о тщете раздутых амбиций.

Сан-Петронио (1390), посвященный городскому епископу V века и святому покровителю города, тоже ведь не достроен – кирпичный фасад недооблицован розовым и белым мрамором (им же украшено чрево собора), с восточной стороны здания торчат колонны, предназначенные для поддержания еще одного нефа, который теперь никогда не построят. В XIV веке болонцы тоже решили создать базилику больше, чем в Риме, но церковные власти направили часть средств на соседнее палаццо Аркиджинназио, и дело застопорилось.

Хотя внутри отдельные капеллы (они тут тоже соревнуются друг с дружкой в пафосе, разнообразии и помпезности) монументальны, а некоторые из них стоят отдельных храмов. Такова капелла Волхвов, от пола до потолка расписанная Джованни да Моденой, куда вход стоит три евро (за это включают подсветку), тогда как трехзальный Музей Дуомо слева от алтаря совершенно бесплатен (а вот за право фотографировать нужно приобрести «фотобилет» за два евро). Я в музей не пошел, так как прочитал описание коллекции на официальном сайте.

Тем более что в самой базилике есть несколько прекрасных картин. Например, «Мученичество Святого Себастьяна» Лоренцо Косты (да-да, мы же теперь на территории болонско-фераррской школы со своими отдельными звездами).

Есть здесь и другие раритеты – самый старый орган из сохранившихся (его делал мастер из Прато), латунный меридиан Джованни Доменико Коссини (1655), астронома Болонского университета, который я сначала принял за электрокабели, накрытые стеклянными панелями, чтобы по ним не ходили; тончайшие витражи (1464–1466) Иакова Ульмского и, разумеется, фасадные барельефы Якопо делла Кверча – того самого, что изваял надгробье с лучшей собачкой мирового искусства в Кафедрале Лукки. Считается, что их весьма ценил Микеланджело, в молодости работавший в Болонье (статую Богородицы из люнета центрального входа, полностью оформленного Якопо Кверча, он назвал лучшей Мадонной своего времени).

Там еще много всевозможных мраморных гробниц внутри, но всю энергию убивает гулкая пустота неотапливаемого человеческими эмоциями помещения, а также ретивая охрана, запрещающая снимать.

Походная болонская антропология

Так как Болонья – студенческий город 134, бросается в глаза большое количество акселератов и, на их фоне, стариков. Молодежь здесь, как правило, выше среднего роста, старики ниже. Точно в первой половине жизни все люди тянутся к солнцу, а во второй – к земле. Вот я и пытался сегодня в старичках рассмотреть позавчерашних студентов. Ведь и сам я университет окончил, страшно сказать, тридцать лет назад, а все как вчера. Ораторий Санта-Чечилия

Ораторий Санта-Чечилия пристроен к Сан-Джакомо-Маджоре: нужно свернуть в малоприметный дворик, по которому шумные дети, все сплошь в плащах Бэтмена, катаются на велосипедах – детский сад. Здесь мне запретили фотографировать. Впрочем, ни фотографии, ни репродукции не передают очарования цикла фресок из жизни Святой Цецилии (1505–1506), созданного художниками знаменитыми и не очень.

Ну, Лоренцо Костой после местной пинакотеки меня уже не удивить – его там несколько залов и сильного впечатления они не производят: Коста художник отличный 135, но не самый самостоятельный, много на кого похожий. Вот и в оратории он не сильно выделяется на общем фоне – ведь на двух стенах лоб в лоб живут десять фресок, по пять мизансцен на пролет, и соавторы Косты, написавшего вторую и восьмую композиции, – Франческо Франча (первая и десятая сцены), Джованни Мария Кьодароло и Чезаре Тамароччо (3, 9), Баньякавалло и Бьяджо Пупини (4, 7), Амико Аспертини (5, 6) – ничуть не хуже. Все они, кстати, тоже присутствуют в пинакотеке и создают тот самый мощный замес, который затем станет болонской школой: братья Карраччи ведь возникли не на пустом месте, и весьма интересно понять, почему такой густопсовый академизм возник именно в Болонье, а не в каком-то ином месте.