Дмитрий Бавильский - Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Однако более бросаются в глаза другие работы Витале, выделенные в музее даже экспозиционно, так как висят они не на основных, но на фальшстенах, фронтально повернутых к зрительскому потоку.

Во-первых, это четыре алтарные створки из разрушенной церкви Св. аббата Антония и, во-вторых, луноликий «Иисус в благочестии со святыми аббатом Антонием и Кристофором» (ок. 1355) из монастыря Сан-Джованни-Баттиста.

Так что, в отличие от Лонги, умозрительно сравнивающего Витале да Болонью с Джотто, мы это можем сделать вполне реально – если пройти весь готический коридор и повернуть налево, в отдельном закутке за стеклянной дверью, помогающей климат-контролю, помимо прочих редкостей висит [не самый лучший] полиптих Джотто.

Но зато какая неожиданность – появление на этой болотистой почве по-настоящему выдающихся произведений! Тогда перед нами предстает все своеобразие художественного духа, господствовавшего в Болонье с первых десятилетий Треченто, своеобразие, восходящее в гораздо большей степени к близким и еще живым традициям романско-эмилианских скульпторов с их интуитивными прозрениями жизненной правды, чем к «Мадонне деи Серви» и джоттовскому полиптиху. Мы чувствуем дыхание дующего с востока знойно-сухого ветра старой просвещенной живописи Венеции, благоуханные, лирические веяния, долетающие с запада, со стороны королевского и папского дворов в Париже и Авиньоне, и оставляющие свой след в складках великолепной английской ризы святого Доминика… (115–116) Чудо Меццератты

После «джоттовского закутка» идут два зала интернациональной готики, оказывающихся преддверьем большого восьмиугольного Салона Ренессанса (Салоне-дель-Ренессанс, Ренессанс-холл), построенного Эдоардо Колламарини под руководством Франческо Малагуцци Валери, где разместили монументальные фрески XIV века. Правда, в основном куски их, большие и не очень. Справа от двери – два фрагмента, приписываемых Франческо да Римини, а на задней стене – «Тайная вечеря» Витале да Болонья из церкви Сан-Франческо.

Однако самое интересное начинается в тупиковом отсеке, состоящем из двух автономных залов, куда в 1972 году перенесли все фрески из легендарной Меццератты (живой, между прочим, до сих пор). Снимали их, погибающих от регулярных дождевых вод, с 1949-го до 1963-го, а в пинакотеку перенесли вместе с отдельными синопиями, украсившими проходной зал.

Наброски, как и сами фрески (сохранилось их меньше, чем оригиналов), разместили сообразно архитектурному плану Меццератты – так, что, рассматривая хрупкие, немного угловатые, но весьма золотоносные и крайне уютные «Благовещение», «Рождество», «Сон богородицы», а также другие мизансцены Витале и его последователей, как тут пишут – «художников второго виталиевского поколения», над которыми причитал Лонги, можно только гадать, где же в Меццератте на самом деле находится боковое окошко, мешающее рассматривать эти изломанные фигуры, «древние» по содержанию, но наполненные токами новейших, вот как у Симоне Мартини, веяний.

И это, конечно, чудо, ползать по которому, ощупывая взглядом не только рисунки, но и прорехи, можно было бы часами. Если душа была бы так же спокойна, как эти залы, и никуда не торопилась.

Однако в Салоне Ренессанса, совсем как в сказке, виден еще и третий проем, возвещающий о галерее ренессансной, маньеристской и барочной живописи.

Путь к Рафаэлю

Эта часть пинакотеки кажется бесконечной, так как галерея, пристроенная к комплексу в начале ХХ века, складывается надвое и состоит из небольших локальных экспозиций, разбитых по местным художественным школам. Внутри венецианской выделен закуток братьев Виварини и Чимы да Конельяно, у ломбардцев большое место занимает Милан (а внутри него – леонардески), в самом начале немного Сиены и Пизы, ближе к центру начинаются Феррара с обязательным Лоренцо Костой. Ну и Перуджа, что подарила миру Перуджино, сумевшего огранить талант Рафаэля.

Теперь ученик и учитель висят прямо друг напротив друга на самом пике экспозиции, где лабиринт залов раскрывается посредине. Двухэтажная «Мадонна во славе и святых» Перуджино смотрит на «Экстаз святой Цецилии» из той же самой болонской церкви Сан-Джованни в Монте.

То, что они из одного собора и одинаково большого, «оконного» формата, делает состязание практически беспристрастным. Святую Цецилию привозили пару лет назад на рафаэлевскую выставку в ГМИИ, а вот чтобы оценить подлинность мадонны Перуджино (в этом споре я на его стороне), следует поехать в Болонью.

Два безусловных шедевра, пик развития мирового искусства, разворачивают экспозицию противоходом: путь от маньеризма к барокко через Тициана и Пармиджанино, Тинторетто и даже Эль Греко выглядит утомительным и слишком подробным нисхождением. Для этой части коллекции даже закутки построили какие-то особенно тесные. Академические начала

Кажется, что на этом пинакотека закончилась, нужно вернуться в Салон Ренессанса и по готическому коридору – к столу билетера, чтобы разглядеть в стороне от него еще одно крыло.

Пока сравниваешь Рафаэля и Перуджино, как-то забывается, что классикой искусство Болоньи не заканчивается, а только начинается – ведь именно здесь братья Карраччи придумали и открыли первую в мире полномасштабную академию художеств.

Многометровые достижения ее «сладостного иллюзионизма», разогнанные на гигантские холсты, разместили в автономной галерее, начинающейся с зала Гвидо Рени. Ну то есть попадаешь как из огня да в разгоряченное полымя, из живой воды – в мертвую. «Академиков» принято не любить за тот самый академизм, для которого любые сюжеты и темы являются поводом к бестрепетному сочетанию линий и цветовых пятен, выхолащивающих остатки живого чувства.

Громадный зал Рени, а также еще более грандиозная последующая галерея первых академистов, куда нужно подняться по небольшой лестнице – всех трех Карраччи и их последователей от Доменикино и Альбани до Гверчино (хотя большинство работ его висит в совсем уже отдельной галерее искусства XVII века, ведущей в подкупольный конференц-зал), показывают, почему все эти живописные громады смешиваются в зрачке до серо-буро-малиновой, сложно расторжимой взвеси, не вызывающей сильных чувств.

И кажущейся очень уж плоской (в смысле: неглубокой, лишенной объема), несмотря на все виртуозное мастерство – композиционное, с взаимодействием тщательно прописанных, атлетически сложенных фигур женщин и мужчин, декорированных образцовыми складками одежды и не менее образцово организованных архитектурных кулис, интерьеров и натюрмортов. Весь этот рационализм ассоциируется у нас уже не с итальянской, но с французской живописью, а это значит, что духовность первичного порыва окончательно сошла на нет и – превратилась в аттракцион поточного ремесла. Когда метод оказывается важней индивидуальности, подминаемой золотыми стандартами под себя.