Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

На Кипринской горе их встретил истомленный ожиданием Гаврила. У него был подчеркнуто значительный вид, когда он пожал руку Николаю и сказал:

— Далеко вас приметил, понимаешь. С бандитизмом надо кончать, товарищ Заруднев.

— Соловьева-то видел? — глядя в безлюдные улицы станицы, спросил Николай.

— Если уж на откровенность, так нет, понимаешь. А письмо от него получил.

Гаврила быстро достал из кармана пиджака клочок серой бумаги и подал Зарудневу. А Николай расправил записку на колене и стал читать. Да, Соловьев засуетился, внял голосу здравого рассудка. Что ж, как говорят, лучше поздно, чем никогда. Хотел Николай спросить председателя, куда сообщить Соловьеву о приезде, но Гаврила предупредил этот вопрос:

— Мы не видим, а они видят нас. Скоро появятся.

— Вон как люди напуганы. На улицах ни души.

— Да это, понимаешь… — замялся председатель.

— Ну что?

— Гришку Носкова боятся. Пуля, она дура, товарищ Заруднев.

— Кто такой Носков?

И Гаврила, смущаясь и посмеиваясь, хотя ему было вовсе не так уж весело, стал рассказывать о последнем станичном происшествии. Милиционер Григорий Носков, прослышав, что бандиты выходят на переговоры, взял у кого-то винтовку и залез на пожарный сарай, чтобы, как он сказал, прикончить известного душегуба и мучителя трудового народа Пашку Чихачева. А зло на Пашку он носит с того самого дня, когда отведал Пашкиных плетей, а уж и отведал! До сей поры спит только на животе, потому как спина до самых ягодиц взялась сплошным черным струпом.

— Уговаривал я Гришку, чтобы слез за ради бога, и Горохов его уговаривал. Да ошалел Гришка, ничего в резон не берет, понимаешь.

Николай боялся, что это может осложнить переговоры, немало навредить им. Нужно немедленно уговорить Носкова или силой стащить с сарая. Если же не удастся ни то, ни другое, перенести встречу с Соловьевым в Чебаки или куда-то еще. Но ведь человек же этот Носков, должен понять!

— Потолкую с ним сам, — сказал Николай, посылая Буяна вперед.

На смотровой площадке пожарного сарая вроде бы никого не было. Когда Заруднев подъехал и прислушался, оттуда не слетело к нему ни единого звука. И уже засомневался в том, что сказал ему председатель, как вдруг вверху скрипнула доска и над ограждением площадки взметнулась большая лохматая голова.

— Ны. Проезжай, краснознаменец, — угрюмо сказал Григорий и высунул ствол винтовки.

— Дело есть, слазь, — Николай соскочил с седла и отдал повод подъехавшему Егору.

— Ны, — Григорий презрительно посмотрел на Николая. — Раз ты ни хрена не можешь, то я сам себя оберегу!

— Ты ведь сознательный, понимаешь… А делаешь вон какой вред, — постарался усовестить Гаврила.

— Ну, убьешь мерзавца, так тебя же судить будут, — поддержал председателя Николай.

— Судить из-за бандита? — усмехнулся Григорий. — Да разве такой закон есть? Ну ежли можете судить, так судите! Пошто не судить партизан? Дышлакова уж увезли!..

— Дышлакова и не думали арестовывать, — сказал Николай. — Ходит по гостям в Усть-Абаканском.

— Мне на все наплевать, ны!

Николай шепнул Тудвасеву, чтобы тот попробовал взобраться на площадку из сарая, но Григорий предупредил:

— Не лезь! Плохо будет!

Появился Дмитрий, сунул руку Зарудневу. Заговорил, вскинув голову:

— Не время сводить личные счеты!

— Убью Чихачева! — хрипел Григорий, потрясая винтовкой.

— Зря время теряем, — сказал Гаврила и пошел прочь.

Положение было критическим. Григорий мог, не задумываясь, пальнуть, он не поддавался ни на какие уговоры. Когда Тудвасев сказал, что вокруг сарая нужно зажечь солому, чтобы выкурить Носкова дымом, тот зло усмехнулся и ответил:

— Неси соломку. На нее и ляжешь.

— Дурной ты, дурной! — сказал Дмитрий.

Подошли Гаврила и Антонида. Заложив за спину руки, Антонида долго молча наблюдала за Григорием, крикнула:

— Слазь, мать-перемать! — и повернулась к Николаю. — Извиняйте, товарищ командир, к смерти берегла слово, да вот вылетело…

— Ны. Ты не трогай меня, Антонида. Знаешь, поди, почему я тут!

— А потому что глупой! Ты ведь супротив идешь! Супротив всяческого спокойствия.

Григорий подумал и опять тряхнул винтовкой:

— Не лезь, Антонида!

— Злодей ты! — вскинула кулаки она.

— Не лезь, семиселка!

Антонидин муж Леонтий, которого сюда же привело любопытство, пощелкал себя по кадыку прокуренным, пальцем:

— Слазь, Гриша, выпьем!

— Ны.

— Да это же много приятнее. Песню споем, эх! — Леонтий азартно уговаривал его.

Григорий по-прежнему упорствовал. Тогда Леонтий огляделся и, завлекательно подмигнув, затянул тонко, заливисто:

— Дайте винтовку, граждане, я его оттудова сниму, прости меня, господи! — пылая щеками, прокричала Антонида. — Дайте винтовку, граждане!

— Не давайте! Она ведьма! Ны.

— Я тебе покажу таку ведьму!

— Чо разоралась? Ори на Левонтия!

Антонида кинулась к Косте и с остервенением стала рвать винтовку у него из рук. Костя не давал, завязалась борьба, за которою наблюдали все, и Григорий тоже. Антонида, не переводя духа, дико визжала, упираясь ногою в тугой Костин живот.

— Ну хватит, хватит людей смешить, — вдруг проговорил Григорий и грохнул крышкою люка.

— Иди домой, — сказал Гаврила, принимая от него винтовку. — Дело и так путаное, понимаешь… Не знаем, с какого конца начинать.

Григорий поплелся домой, будто сонный, ни на кого не глядя, опустив на грудь лохматую голову. Когда он потоптался у своих ворот и скрылся во дворе, Николай спросил у Антониды:

— Стрелила бы?

— Чего он лазит по сараям! — уклончиво проговорила она. А с нижнего края улицы медленным шагом, словно подбираясь перед броском, ехали верхами Соловьев с Чихачевым. Они видели конников у пожарного сарая и направлялись к ним.

Во второй половине дня вся станица стеклась у сельсовета. Старики и те не помнили, чтобы когда-нибудь еще было такое сборище. Люди забили улицу: сидели и стояли, гроздьями висели на палисадниках и заборах. Прямо в распахнутых воротах был установлен самодельный стол, покрытый праздничной кружевной скатертью. Лавка за ним еще пустовала, потому что переговоры не были закончены, а их участники находились в доме у Гаврилы. Их-то и ждали с нетерпением.

Люди гудели, кричали, то и дело слышались оглушительные взрывы смеха, вяньгали и плакали ребятишки. На противоположном порядке улицы кто-то сорвался с забора, и это вызвало общий переполох, чуть не передавили друг друга. Собрав тесный кружок любопытных, женщина в холщовой, неопределенного цвета кофте всплескивала руками и говорила:

— Иван-то, Иван, он хучь и тошшой, а ловкой, ой, бабоньки, ловкой. Он этого дылду Заруднева через себя да все через себя.