Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

То, о чем она рассказывала, ни для кого не было новостью. В перерыве между переговорами во дворе Автамона, у которого Соловьев остановился опять, Чихачев предложил Тудвасеву побороться. Тудвасев принял вызов, и они ухватились за ремни. Долго, кряхтя и сопя от напряжения, кружили по двору, пока Тудвасев не заплел ногою ногу своего противника, а заплел — песенка Чихачева была спета, лег он сразу на обе лопатки и долго не вставал, то ли потому, что бросок был сильным и вышиб Пашку из сознания, то ли от стыда, что сам напросился на вздрючку.

Во второй паре были Соловьев и Заруднев. Они боролись еще упорнее: взмокли и густо посинели от натуги. Иван был пожиже и пониже, именно это и спасало его от железных захватов Заруднева.

— Ух и потешились они, ой бабоньки!

В другом месте степенный на вид мужик лет сорока, захлебываясь махорочным дымком, говорил:

— Ежли Кулик не сдаст оружия, будет плохо.

— Кому? — спрашивали его.

— Всем, — тяжело бросал он в гудевшую толпу.

Старуха, горбатая, слепая, допытывалась у соседки:

— А сколь заплатят отступного? Ваньке-то сколь заплатят? Ась?

И вот станичники притихли, потянулись взглядами к Гаврилиному крыльцу. Первым вышел из дома председатель Гаврила, за ним неторопливо шагали Соловьев и Заруднев, позади всех шел приехавший в Озерную по своим делам следователь Косачинский, которому предстояло допросить здесь нескольких свидетелей. К переговорам Косачинский не имел прямого отношения, но никто не возражал, чтобы он присутствовал на них.

Все четверо сели за стол, и Гаврила поднял руку:

— Прошу вас, граждане, выбрать председателя настоящего собрания, чтобы все было как полагается.

— Давай Горохова! — послышался вдалеке звонкий голос Антониды.

— Горохова! Он надежный! — поддержали ее.

В это время перед столом поднялась другая старуха, крохотная, кроткая, как воробышек. Она сложила руки на животе, проморгалась и, обращаясь к Соловьеву, заговорила певуче:

— Меня-то помнишь, Ваня? Должон помнить, вразуми тебя господь. Ты махонькой был, будто пупырышек, а я тебя бабой-ягой пугала, чтоб по огородам не шастал.

— То-то перепуганный он, бабка! — со смехом выкрикнули из ближнего палисадника. — По ночам мочится в портки.

— Я Секлетинья. Вспомнил теперь?

— Забыл он тебя, бабка! — поддразнивал бойкий женский голос.

Дмитрий с трудом утихомирил охочую до зубоскальства публику. И выпустил на нее Гаврилу, важного от понимания торжественности момента. Почесав у себя за ухом, Гаврила призывно сказал:

— Переговоры состоялись, дорогие мои граждане!

Его слова покрыл рев. В воздух полетели шапки, кто-то запустил сапогом. В одном месте началась потасовка, которую не скоро остановил Дмитрий.

— Мы приветствуем великодушие советской власти. Ивану Николаевичу выдается удостоверение, что личность его неприкосновенна, ему до получения всех документов разрешается винтовка и наган.

— Опять, значит! — донеслось до стола.

Гаврила вопросительно посмотрел на Заруднева, чтобы тот пояснил насчет оружия. Сам Гаврила тоже недопонимал такое условие. Заруднев принял вызов и резко поднялся:

— Пусть у Соловьева будет винтовка, пока он не убедится, что она ему, как и наган, не нужна.

Публика взвесила великодушное заявление Заруднева, оно показалось вполне благородным, хотя кое-кого и брало сомнение: а не убежит ли Иван с оружием снова в тайгу?

— Люди должны заниматься мирным трудом. Соловьеву мы гарантируем жизнь.

— Пусть скажет сам.

Соловьев встал, но заговорил не сразу, с минуту оглядывал множество устремленных к нему лиц. Он не умел говорить, а теперь совсем стушевался, и потому начал неуверенно:

— Никогда грабить не стану. И на центральную власть я не серчал и серчать не буду. Не любо мне бегать. Зачем же стрелять в меня, как в Чебаках? Я сдаюсь с великой радостью, но чтобы чоновцы, по возможности, ушли. Тогда и винтовку сдам.

— Не верьте ему! — перебил Соловьева строгий выкрик. Все разом повернулись туда, где он прозвучал, и увидели Татьяну. Побледневшая, мало похожая на себя, она со злостью смотрела в лицо атаману.

— Чо энто, Татьяна Автамоновна? — скосил рот Соловьев. — Промежду прочим, мне слово дадено!..

Она вспомнила вчерашний день, когда встретилась с Иваном на крыльце родительского дома и в упор спросила:

— Зачем вернулся?

— Видно, не все сделал, — уклончиво ответил он. — Хочу поглядеть, чо дале будет…

— Не верьте ему! — снова воскликнула Татьяна. — Соловьев только обещает сдаться, а на уме у него совсем другое!

— И чо же у меня на уме? — возвысил голос Иван. В нем закипала обида: Татьяна открывает станичникам его секрет. Обида мешала дышать, и тогда Иван с силой рванул воротник френча:

— А кто помогал мне скрываться?

— Я помогала, товарищи. На мне эта вина, потому как страдала…

— Кто же давал денег бандиту? — не слушая ее, продолжал Иван.

— Я! Я! Его, дура, жалела!

— И то правда, что дура! — атаман по привычке кинул руку к нагану, но тут же спохватился и отдернул ее.

Тогда из школьного двора высунулась Антонида, она одобряюще кивнула Татьяне и бросила Соловьеву:

— Кайся, Иван! Запахло кровью!

— Я же добровольно!

— Замолчи, Ванька! — наступала Антонида. — Кайся.

Неистовый рев покрыл эти слова. Он волнами покатился по станице и эхом отдался у Кипринской горы.

Соловьев повернулся к председателю сельсовета:

— Чего уж! Страдала не токмо Озерная — все страдали. А разве я один виноват? Ну скажи им, земляк!

Кто-то ехидно усмехнулся:

— Земляк, избил всех в синяк!

Зарудневу явно не понравилась путаная речь Соловьева. Заруднев нахмурился:

— Не стоит, Иван Николаевич, ворошить прошлое. Кто старое помянет, тому глаз вон. Но только не хитрить впредь. Что до нас, то мы покидаем этот район завтра же.

— Да разве я вам супротивник! — с ожесточением сказал Иван.

— Дай-ка, Горохов, ему отвечу! — заработав острыми локтями, приблизилась к столу Антонида. — Ты, Ванька, учительшу не трогай! И все на обиду свою не своди! Напраслину, мол, возвели на меня, в тюрьму, мол, посадили. Ты людей убивал невиновных!

— Хватит об этом, — сказал Заруднев, опасаясь за исход переговоров.

— Не перебивай! Сама спутаюсь, — огрызнулась, Антонида. — Хочу, чтобы вот у них, у станичников, не было никакого сумления. Покайся, Ванька, чтоб по справедливости. И не обижай честного человека! Она брехать не станет!

Иван нервно переступил с ноги на ногу. Антонидин гнев метил ему прямо в сердце. В нем была своя правота — этого не мог не понять Соловьев. Но как оправдаться перед Антонидой?

— Нету у меня умыслу! Как на духу признаюсь!

— Советская власть не мстит. И это цени, Иван Николаевич, чтобы как-то положить конец препирательствам, сказал Николай.