Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Готов! — воскликнул Чихачев, предвкушая выпивку. Но в этот миг его глаза встретились с колючим взглядом Заруднева, и Чихачев понял, что угодил в западню.

Чихачев ударил коня шпорами и рванул повод, пытаясь выехать в улицу, но жеребец встал на дыбы, а затем взбрыкнул задом, Чихачев едва удержался в седле. Тогда помощник атамана потянулся к кобуре.

Заруднев опередил его. Он вскинул драгунку и выстрелил. Чихачев вздрогнул, качнулся назад и вылетел из седла.

— И этого в баню, — сказал Николай подбежавшему Косте. — А ты, Тудвасев, за мной!

Они размашисто зашагали по улице к новому дому Автамона. Выстрел, прозвучавший в Гаврилином дворе, вроде бы никого не обеспокоил и не насторожил. К выстрелам в станице привыкли с незапамятных времен. Не слышал его, а может, слышал, но не придал ему значения и Сашка. На лавочке у Автамоновых ворот, заложив ногу за ногу, он скучающе плевался семечками и что-то вяло мурлыкал под нос.

— Пойдем, — строго позвал Николай.

Соловьенок встал. Ему не по душе был приказной тон командира чоновского эскадрона. Сашка пока что не служит у Заруднева и не арестант, чтобы ему так приказывали. Но чувство смертельной опасности отодвинуло эту его обиду. Мелькнула мысль, что надо бежать, он коротко засмеялся и сделал шаг к заплоту, чтоб перемахнуть его и удрать.

— Куда? — окликнул Николай и выхватил наган.

Но этот крик только подстегнул Соловьенка. Сашка закричал во всю глотку и с разбегу кинулся на заплот. Однако перевалить его Сашка не успел. Зарудневская пуля ударила ему точно в сердце, и оно сжалось болью в последний раз и обмякло. Обмякло и мешком шмякнулось на землю и мертвое Сашкино тело.

Появившийся из пригона Мирген сообразил, что здесь происходит, увидел у заплота Сашку и тоже опрометью бросился бежать. Он попал сперва в огород, потом завернул в соседний двор, надеясь пересечь улицу и скрыться в прибрежных кустах.

— Сдавайся! — крикнул ему вдогонку Николай.

Первым за калитку выскочил Тудвасев. Он увидел лопоухую круглую голову Миргена за палисадником, всего в нескольких шагах от себя. Заметил его и Мирген, который выхватил из кармана наган и дважды выпалил в своего преследователя. Пуля пронзительно вжикнула у самого виска Тудвасева.

Мирген короткими заячьими перебежками повернул в проулок. Узкий — не разъехаться двум подводам — проулок выходил прямо к Белому Июсу, к мосткам, на которых станичные бабы обычно полоскали белье. Мирген нацелился сюда не случайно: всего в десяти саженях от мостков шумел тополями остров, на который Мирген и рассчитывал попасть, а там он уйдет от кого хочешь!

— Стой! — Тудвасев выскочил в проулок.

Над широким речным плесом прозвучало несколько револьверных выстрелов. Мирген, ковыляя, успел добежать до реки, здесь он и принял смерть, раскинувшись на сыром золотистом песке. Смуглая рука его все еще сжимала наган, но барабан был пуст — Мирген стрелял до последнего патрона.

Бандитов выискивали и хватали по всей станице. Они не оказывали сопротивления: растерянных, их можно было брать голыми руками. А когда Заруднев кинулся к Гаврилиной бане, чтобы убедиться, там ли Соловьев — в суматохе Соловьева могли освободить, — он увидел атамана на огороде, в крапиве. У правого уха Соловьева чернела маленькая метка от пули.

— Кто убил? — крикнул Заруднев.

Подоспел запыхавшийся Егор, вскинул подрагивающие плечи:

— Я стрелял! Соловей перекусил чембур и развязался. Дверью сшиб меня да бежать. Я крикнул ему, а он не послушал!..

— Неладно, брат, получилось, — с сожалением сказал Заруднев. — Не укараулили мы его.

К полудню трупы свезли в амбар у кладбища. Долго сочиняли и все-таки составили акт по всей форме, где подробно указывали, когда, кого и почему убили. Косачинский сказал, что, с точки зрения закона, тут все в порядке. Соловьева пристрелили, но иного выхода не было.

— Вот так, — пробормотал Николай. — Я ведь предупреждал тебя, Иван Николаевич…

И в эту минуту Заруднев подумал о Насте, которая второй раз стала вдовою.

Соловьева, Чихачева и Соловьенка похоронили наспех, без гроба в одной могиле и в стороне от кладбища. Могилу вырыли неглубокую — чуть поболе аршина, чтоб только втиснуть их закоченевшие тела да кое-как присыпать каменистой землею.

Над могилой никто не убивался, не лил слез. Да и верно: не заслужили того покойники. Кроме горя и тревог, ничего не принесли они в этот неустроенный и жестокий мир.

И все же нашлась добрая христианская душа. Посчитала она, что мертвому мстить нечестно, и в первую же ночь над могилою, в стороне от черных, обомшелых крестов, появился маленький крестик — обыкновенный переплет от оконной рамы.

Увидел Гаврила назавтра этот своеобразный, недолговечный памятник, хотел выдернуть его из непросохшей земли, словно сорняк, да только махнул рукою:

— Эх, Антонида, Антонида!

Может, он и ошибся. Но человек, прежде чем сказать, думает о том, что сказать. Тем более думает, когда говорит не кому-то, а самому себе.

По большим и малым дорогам возвращалась домой отпущенная на волю Марейка. Изможденная голодом и усталостью, она босиком проходила селами и деревнями, останавливаясь у ворот и церквей и прося милостыню:

— Подайте Христа ради. Будьте милостивы, граждане.

— Откуда же ты, такая дохлая? — спрашивали, сочувственно оглядывая истлевшую Марейкину одежку.

— Из тюрьмы, тетеньки.

— Ай, и что ж ты наделала, что попала в тюрьму?

— Бандитка я, тетеньки.

— Рысковая!..

Расспросы обычно и обрывались на этом. Хозяйки испуганно крестились и пятились в свои дворы. Напрасно прождав их на улице пять-десять минут, Марейка отправлялась дальше. Бывало, что спускали на нее псов, тогда приходилось бежать без оглядки. Однако попадались и душевные люди, выносили ей ломти хлеба, печеные картофелины, а иногда и пироги. Для Марейки все это было сказочным лакомством, так как всю зиму просидела она в горах на мучной похлебке и вонючей конине. В тюрьме тоже кормили чем придется, больше проквашенной капустой да той же мучной болтушкой.

Брела Марейка домой, а дома у нее, по существу, не было. Были степь от Думы до Озерной да тайга от Чебаков до Улени. Марейка с содроганием вспоминала бешеные метели и холодные осенние дожди, и тучи комарья, застилавшие небо, и дым костров, раздиравший грудь. И чем ближе подходила она к Июсам, тем больше хотелось ей повернуть назад, но ноги помимо воли несли Марейку к знакомым местам — у ног была свои память, они не забыли, что впервые робко ступили на землю именно там.

А люди кругом были бессердечные, каждый жил сам по себе, и не было никому дела до несчастной Марейкиной судьбы. Так и пылила Марейка почти до самой Озерной. В придорожном леске, в тени молодых берез, трепещущих на ветру, села отдохнуть, села, да так и уснула под звонкое потенькивание золотоголовой овсянки. Сколько спала, неизвестно, может, еще спала бы столько же, да вздрогнула от хриплого кашля и тревожно открыла глаза. Первым, что она увидела, было бескрайнее голубое небо, расцвеченное молочными стволами берез, а когда снова услышала кашель и повернулась, ее удивленный взгляд встретился с грустным, задумчивым взглядом рябого Казана.