Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Объясни, понимаешь.

Высокий ростом Николай посмотрел поверх голов и, щурясь на солнце, начал:

— Я был послан сюда на ликвидацию банды. Что она тут делала, вы знаете. Советская власть терпела банду, а терпела потому, что в ней были обманутые бедные люди. Ради них позволялось гулять Соловьеву столько времени. Но всему приходит конец.

Послышались выкрики:

— Усопшему мир, а лекарю пир. Угробили казака!

— Уж и ловко ты его!

— Не пикнул!

— Таскал волк, потащили и волка.

— Правильно, товарищ Заруднев! Спасибо вам за ваше геройство!

Лоб Николая перерезала глубокая морщина. Он еще раз оглядел весь народ и сказал:

— Я только выполнил волю народа.

Собрание загудело. Людям понравились уважительные и правильные слова командира эскадрона, но кто-то исподволь подбросил вопрос:

— Говорили о мире, а вышло убийство. Как так?

Николай не стал вдаваться в подробности, почему было принято решение немедленно покончить с бандой, он лишь проговорил убежденно:

— Какой может быть мир с десятком отъявленных бандитов? Были банды в тысячу раз больше, и все же их ликвидировали!

Руку поднял Дмитрий, стоявший у угла палисадника. Он почувствовал, что должен, хотя бы в общих словах, объяснить необходимость столь крайней меры, как убийство главарей банды. И когда Гаврила позволил ему говорить, Дмитрий сказал:

— Подтверждаю, что Соловьев хотел бежать и создать новую банду. Верите мне?

— Верим! — крикнули из толпы.

— А коли верите, так давайте вынесем благодарность товарищу Зарудневу. Голосуй, председатель!

Гаврила чего-то замешкался с голосованием, тогда поднялась жена Григория Носкова и заговорила часто и сбивчиво:

— Про Татьяну Автамоновну… энто самое… ну поясни. Знать желаем… как энто… Куды ты дел ее, председатель?

Гаврила и Заруднев переглянулись.

— Она уехала по доброй воле, — сказал председатель.

— Да как… энто по доброй? — не сдавалась жена Григория. — Пошто ей приспичило выехать? Ты, значит… милый… что знаешь, все нам открой.

— Она уехала по своим делам.

— Совсем отбыла. Таку Никанору записку оставила, чтоб не ждал, — сказала Антонида. — Конечно, плохо, что спектакли казать и детей учить некому.

— Хватит вам! — крикнул Григорий Носков. — Раскудахтались тут! А по мне, так большое спасибо товарищу Зарудневу, что он самолично пристрелил лютого зверя Пашку Чихачева! От меня спасибо, как я есть пострадавший, — и, обратясь к народу, добавил: — Так их же было вон сколько! Ну повалили. Ну сняли штаны…

— Чего там! Всыпали! — подал голос кто-то из мужиков.

— Тише вы, мать-перемать! — обозлилась Антонида. — Дайте сказать человеку.

— Ны, — Григорий многозначительно тряхнул головой. — Убралась из станицы не одна Татьяна, отец и мать ее тоже дали тягу. А как быть с пословинским хозяйством? Неужели позволим?

— Ишь, куды он гнет! Куды гнет! — кто-то сказал возмущенно. — Не сам ли поживиться решил?

— Сам не хочу, ны! А общество должно пользоваться!

— Никаноркино хозяйство!

— Доля, конечно, и Никаноркина есть. Но есть и наша, кто батрачил на Автамона. Мне лично не надо, а пошто бы не попотчевать ребятишек, как на праздник потчевали! — сказала Антонида.

— Ну это, понимаешь, по твоей части, — сказал Гаврила Косачинскому. — Поясни гражданам.

Косачинский прокашлялся и заговорил тихим, но достаточно внушительным голосом:

— Отобрать хозяйство может народный суд.

— Мы не народ разве?

— Только суд, — подтвердил Косачинский.

— В суд подавать будем! — загудели справа и слева от следователя. — И что ж это делается, люд честной!

Кряжистый, бородатый мужик в картузе с козырьком, надвинутым на нос, крикнул:

— Про квартирантку Автамонову поясните. Чья она? Никому не сродственница… Говорят, бандитка.

Антонида срезала кряжистого мужика взглядом и кинула руки в бока:

— Обманутая, бедная девка. Вот так и понимайте! И не бандитка она, а ты бандит, Герасим!

— Па-азволь! — поправил картуз Герасим. — Какой же я бандит? Ты мне ответишь!

— Грабитель! Сколь в прошлом годе заплатил батракам с копны? А сколь обещал?

— Копна копне рознь! — отбивался Герасим.

— Бандит ты и есть! И не растопыривай уши! — пригрозила Антонида. — А девка пусть живет!

— Подстреленного сокола и ворона долбит, — негромко заметил кто-то.

Герасим боком протиснулся к Косачинскому. Поднял руку, чтобы слышал все:

— Есть заявление на оскорбительницу гражданку Антониду!

— Я заявлений не принимаю, — сдержанно произнес Косачинский.

— Они тут все заодно! — переходя на визг, выкрикнул Герасим.

Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, да и все собрание, когда б не подъехавший с верхнего края гонец. Молодой парень в рубашке и кургузых штанах, не слезая с коня, выкликнул:

— Кто тут следователь? В Чебаках человек повесился!

Заруднев со всей группой тоже ехал в Чебаки. Как сказал ему Дмитрий, у Соловьева кто-то там есть. Нужно было докопаться и до этих его дружков. Прежде чем уехать, Николай пришел проститься к Горохову.

— Ну, земляк, будь здоров! Может, и не свидимся, — сказал Заруднев.

— Это почему ж?

— Дело сделано. Поеду в Усть-Абаканское книжки читать да ждать нового назначения. Жена у меня там, — Николай на минуту задумался. — Слушай, а ты все один?

— Один, — вздохнул Дмитрий.

— Ничего. Найдешь себе кралю. Ну, прощай! — Николай протянул сильную руку.

На рассвете следующего дня группа Заруднева и Косачинский прибыли в Чебаки. Следователя встретил милиционер, мужчина средних лет, в армейской гимнастерке и разбитых сапогах. Озабоченно морща крупное угрястое лицо, он сказал:

— Я посылал к вам. Есть сомнение. Человек повесился, а почему у него синяки на руках? Почему ссадины на лице и на макушке?

— Где повесился? — включаясь в расследование, спросил Косачинский.

— У Чертовой ямы. Березка там есть. Давно бы спилить ее надо. Все на ней вешаются.

— Веди.

Милиционер повел следователя и Заруднева к реке. На одном из огородов, выходящих к берегу Черного Июса, они увидели старую, обрушенную баню. Милиционер открыл низкую дверь в предбанник, опахнуло сладковатым запахом разложения. Накрытый мешковиною, в предбаннике лежал труп, из-под мешковины высунулась белая с синими ногтями рука.

— Открой, — бросил Косачинский.

Когда милиционер сорвал с трупа грубое покрывало, Заруднев невольно попятился. На трупе была пестрая телячья куртка, хорошо знакомая Николаю. Один рукав куртки был оторван, другой — испачкан в черной, как сажа, грязи. На лице погибшего явственно запечатлелось страдание: губы были искривлены, а узкие глаза зажмурены с невероятной силой.

— Я знаю этого человека, — сказал Заруднев.