Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Хотел Соловьев еще пожить да подкормиться на тихом чабанском стане, но в один из дней по выбитому овцами полынному логу, не прячась, напрямки, устало, словно нехотя, пропылила конная группа в пять человек. Люди были в обыкновенной милицейской форме, выгоревшей на груди и на спине, лишь главный у них, большелицый, суровый, был в новом английском френче, крест-наскрест перетянутом офицерскими ремнями, да в алых галифе.

Муклай в ту пору возвращался с дальнего пастбища, он едва показался из молодой осиновой рощицы, растянувшейся лентой по дну распадка, как его приметили, и главный подозвал его к себе. Запуганный такими же нежданными встречами в гражданскую, чабан хотел было бежать назад в рощу, но передумал и подошел к конным.

Главный подозрительно оглядел Муклая с головы до ног, сипло прокашлялся и сказал:

— Знаетя, тут недавно был рыжий русский мужик. Ежлив скроетя, пеняйтя на себя!

Муклай сообразил, что честное признание сейчас только повредит, к тому же по степному обычаю не выдают гостей их врагам, и он, Муклай, чем хуже других? И он попятился и замахал руками, словно отгоняя от себя ненасытное комарье:

— Зачем русский? Никого я не видел, тах-тах.

— Смотритя! — пригрозил главный, все еще приглядываясь к чабану. — Не было бы какова худа!

— Тах-тах, однако.

Разумеется, Муклай боялся, что конные не поверят ему и завернут к его юрте, которая была у них на виду. Но, может быть, именно потому, что она находилась на совершенно открытом месте, они не стали устраивать в ней обыск, решив, что только дураку придет в голову прятаться здесь.

Конные перекурили и неспешно продолжили свой путь к Ключику. Муклай проводил их долгим взглядом, пока они не выехали на дорогу и не скрылись за скалистым выступом горы. Ему надо было удостовериться, что они не заподозрили его в обмане и не замышляют против него никакой хитрости, затем Муклай облегченно вздохнул и заторопился к своим гостям.

Иван неотрывно наблюдал из юрты за проехавшей милицейской группой, он сразу узнал Дышлакова. Был соблазн пальнуть по партизану из винтовки, опробовать ее в деле, а потом уж дать тягу, и он даже потянулся к трехлинейке, но вовремя одумался. Этот его поступок мог еще больше ожесточить власти, и тогда Ивану, что и говорить, неизбежный конец.

Если бы милиция вдруг завернула к юрте, Иван под ее прикрытием, пожалуй, сумел бы незаметно пробраться в ближнюю рощицу, где Мирген и кони, а потом — поминай как звали, ищи ветра в поле! Однако Дышлаков ошибочно посчитал, что Иван теперь далеко отсюда, может, за сотню верст.

И все же, несмотря ни на что, гостям пришлось покинуть Муклая. Мирген сделал это с явной неохотой. Тревожным блужданиям по тайге он предпочитал сытую жизнь на чужих хлебах, лучше, конечно, с крепкой аракой, но можно даже и без нее. Муклай успел привыкнуть к Соловьеву и не хотел с ним расставаться, по крайней мере до тех пор, пока все обстояло благополучно. Иван всегда знал, что делать, и поговорить с людьми мог, и чуял опасность, а именно это всегда высоко ценил в людях бесшабашный Мирген.

Немного погодя они крупным шагом ехали меж курганов по заросшему ковылем распадку. Иван, погруженный в свои невеселые думы, не слышал, как рядом, почесывая затылок, кряхтел Мирген. Всем своим смурным видом он выказывал досаду от этой поездки, которая ничего, кроме лишних хлопот, им не обещала.

— К дружкам хочу, оказывается, — то и дело повторял он.

Затем дорога пошла по лысым холмам. Мирген задремал от долгого мерного покачивания на коне, и ему снились богатые байские поминки, и он улыбался во сне, сладко почмокивая губами, потому что прислуживавшие за столом бабы по очереди подносили Миргену полный чашки араки, и весь народ завидовал ему. Проснулся Мирген внезапно, когда его конь вдруг замер, пробуя воду в светлом роднике. Обложенная обомшелыми бревнами, из-под камня фонтанчиком била вода. Много лет назад чебаковский поп Евстафий нашел, что она святая, и от того далекого времени до самой революции толпами собирались здесь богомольцы, особенно по престольным праздникам. В гражданскую же войну люди позабыли про бога, попов частью осрамили и разогнали, а частью постреляли, как известных эксплуататоров и обманщиков, и с той поры стали в святом роднике поить всякий скот, отчего хозяевам вышла немалая польза, так как прежде водопой был за десяток верст от этих богатых травостоем пастбищ.

Попоив коней, они поехали степью дальше. На пути им попались в полынях два чабанских стана, пришлось сделать немалые круги по березнякам да по дальним холмам, чтобы остаться незамеченными. А когда с трудом взобрались на вершину утесистой горы, им снова открылась бугристая степь, розовая в длинных косых лучах предзакатного солнца и безмолвная. Далеко позади виднелись разбросанные по горному лугу крохотные избы и юрты улуса — это был знакомый Ключик.

Они стремились к тому месту, где сливаются Белый и Черный Июсы, и двигались всю ночь без остановки, а мглистым сырым утром были у цели. Прямо перед ними над водою угрюмо нависала огромная скала, за которой, об этом знал Иван, разбежалась вдоль реки, по отлогому ее берегу, небогатая, дворов в шестьдесят, деревушка Копьева.

Они направлялись именно в Копьеву. Увидев в цепких руках Ивана новенькую винтовку, подаренную Муклаем, Мирген вдруг принялся с ожесточением рвать на себе иссиня-черные волосы, дико завывая при этом:

— У, Келески, Келески!

Он вспомнил, что такую же винтовку выдал комендант его дальнему родственнику Казану, который когда-то жил на золотых рудниках, а теперь пасет скотину в Копьевой. Если найти нужные слова и хорошенько попросить, Казан не откажет, он совсем не жадный и не злой человек — когда Мирген попал зимою в прорубь и простудился и должен был умереть, родственник не раз доставал для него целебного барсучьего сала и жирной медвежатины, задаром отдал свою козлиную доху и часто привозил в подарок туеса с медом и кедровыми орехами.

Казан заинтересовал Соловьева и по другой причине. Думая о своей, пока еще не устроенной и во многом неясной, жизни, Иван искал выход к людям — не мог он постоянно зверем бродить в бескрайней тайге, ни с кем не общаясь. Если его когда-нибудь покинет Мирген, что в общем-то исключалось, Иван останется совсем-совсем один.

День прошел в блаженном отдыхе. Они поснимали сапоги, рубахи и, разморенные солнцем, устроились в тени густолистых тополей и соснули по очереди. Было тихо, лишь в прибрежной высокой траве звенели шмели да неугомонно трещали кузнечики — эти радующие, знакомые с детства звуки как бы углубляли тишину, делали ее устойчивой и бесконечной.

Когда Иван проснулся и, повернувшись на спину, заложил руки под голову, он увидел, как Мирген корявыми пальцами старательно выколупывает из задней луки седла маленький медный гвоздик. Седло было уже старое, истертое, раздобытое Миргеном у кого-то на празднике. Иван заинтересовался странной работой дружка: