Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Бородатый озадаченно посмотрел на него и вдруг хлопнул себя ладошкой по лбу:

— От Дышлакова, товарищ?

— От него, товарищ. Дышлаков вчера в Ключик поехал, с ним вся милиция. Один, два… — Мирген принялся загибать короткие пальцы. — Оказывается, четыре.

— Он послал тебя для связи?

— Послал, однако, товарищ, — не очень уверенно произнес Мирген.

Лампа, висевшая на ржавом проволочном крюку над столом, бронзово высвечивала костистую фигуру бородатого. Это был взъерошенный мужик, заслонивший собою целый простенок. Когда он говорил, его пудовые кулаки приходили в круговое движение — казалось, он делает какую-то тяжелую, невидимую другим работу.

— Соловьева бояться нечего. Он не страшен нам, — продолжал бородатый прерванную Миргеновым приходом речь. — Но Соловьев выходец из наших мест, знает здесь каждую тропку, проведет куда хочешь.

— Проведет, однако, — согласился Мирген.

— Правильно, товарищ. Соловьева нужно хоть из-под земли, но достать, живым или мертвым…

— Зачем мертвым? О, ты плохой человек, — начал что-то соображать Мирген, оглядывая поочередно всех пятерых, сидевших в комнате, в том числе и Казана, довольного приездом родственника.

— Ты что-то сказал, товарищ? — удивился бородатый, снова приподнимаясь над столом.

Мирген тоже встал, решительно потянул винтовку за холодный ствол. Неподвижным взглядом он следил за бородатым, ожидая, что еще скажет тот. Но бородач вдруг басовито рассмеялся и свел кулаки воедино:

— Мы Соловьева вот так! — и принялся с ожесточением тереть один кулак о другой.

Хохотнул было и Мирген, но его короткий смех всем показался ненатуральным и даже злым, да таким он, по существу, и был. В комнате задвигались — произошло некоторое замешательство. Бородатый, от которого все ожидали какого-то объяснения, невольно стушевался, что-то пробормотал о непонимании прибывшим текущего момента классовой борьбы.

— Соловьева не надо трогать, — глухо сказал Мирген с явной угрозой, подбирая винтовку на руку.

— Как так?

— Пойдем, Казан. Разве не видишь, что он хитер, как хорек! — Мирген настойчиво потянул родственника к двери.

— Пора домой, — Казан поправил шапку и, виновато улыбаясь, сплюнул на пол.

— Постойте! — поднялся в полный рост и потянулся к кобуре бородатый. — Кто таков, гражданин? Я, знаешь, сейчас арестую тебя!

— Без оглядки живущий всегда в беду попадает, — дерзко отрезал Мирген.

— Товарищи! Да это же пособник бандитов! — в крутой ярости бородатый рванул наган.

Мирген, не задумываясь, вскинул винтовку и выстрелил. И когда бородатый судорожно потянулся и, раскрыв волосатый рот, стал валиться на бок, а лицо его странно перекосилось, Мирген твердой рукою послал в патронник новый патрон.

— У, Келески!

— Ох, и горе мне с тобою, Ванька! Худо ты дитя! — сокрушенно говорила своему непутевому сыну Лукерья Петровна, качая головой, по-старушечьи прикрытой черным в белую крапинку платком.

Мать часто вздыхала, да редко смеялась. Рассказывали, что в молодости она была бойкой, веселой, говорливой. Но то было очень давно. Постоянная нужда и разухабистые, безудержные загулы диковатого мужа укротили ее, она рано завяла, сникла, сделалась какой-то маленькой и пугливой.

Все утекло, как песок промеж пальцев, все пошло прахом, что каждодневным тяжелым трудом наживал дед Ивана — Семен: что хоть чего-то стоило, то давно было продано, а что совсем ничего не стоило, то только и осталось при Николае Семеновиче. Размотал он последнее имущество и вынужден был пойти в пастухи.

Лукерья Петровна стыдилась людей, потому как мужа ее не считали за человека, а саму ее, истерзанную, смятую постоянным унижением и битьем, жалели, но много ли проку в людской жалости! Так она и жила, накрывшись неразлучным с нею платком, черным в белую крапинку.

— Лихо, лихо мне с тобою! — настырно твердила она Ивану. — Одно мученье.

А настоящего горя, которое смогло бы подкосить ее, тогда еще не было. Не было в жизни радости, но и горя такого не было. Иван рос не очень уж бедовым, но самолюбивым и помнящим обиды парнишкой. Иногда, повизгивая, чуть не плача от ударов, ожесточенно дрался со сверстниками, дразнившими его Куликом, а острым носом своим Иван походил на деда по матери, Петра, от которого унаследовал и эту обидную кличку.

Горе пришло только теперь. Отправив Миргена в Копьеву, Иван волновался, но скорее не за своего дружка — с ним ничего не случится, — а за дело, задуманное им, Иваном: отдаст ли винтовку Казан? Если повезет здесь, то можно попытаться собрать оружие и в других местах. Это был пробный заход, который во многом решал его будущее: наберет Иван подходящую силу — с ним вынуждены будут считаться и пойдут на переговоры, как это с другими не раз бывало в гражданскую, и выговорит себе Иван полную свободу.

Но неожиданный выстрел, звук которого пронесся в ночи, разом разрушил все надежды. Если это стреляли по Тайдонову, это, конечно, плохо, но трижды хуже, если стрелял сам Мирген и если он ненароком убил кого-то. Тогда кровь убитого несмываемым пятном ляжет на Соловьева, и уже никогда, ни при каких обстоятельствах ему не оправдаться.

На прокатившийся по низине выстрел никто не ответил выстрелом, как это должно было случиться, если бы стрелял Мирген. Вот и выходит, что стреляли-то по нему. Впрочем, всего не предусмотреть — могло случиться самое невероятное. Миргена могли схватить и теперь допрашивают, где Соловьев, а то и вот сейчас, в эту самую минуту, окружной тропою ведет Мирген дружинников по степи, чтобы отрезать Ивану пути отхода.

Сердце сжалось в предчувствии непоправимого. А думал Иван все о том же Миргене, которому он не очень-то верил: как тот легко остался с Соловьевым, так же легко и покинет его. Но покинуть — это одно, а предать — совсем иное. Вот Гришка Носков ни за что не предал бы, потому как замешан он с Иваном на одних дрожжах, вместе страдали от холода и голода в окопах на германском фронте, не раз ошалело бросались в конные и пешие атаки. Но Гришка никогда не пойдет с Иваном, Гришка теперь в первых станичных активистах, продразверстку, гад, по дворам собирает, вокруг комиссаров вьется.

На окраине деревни чуть приметно вспыхнуло желтым и тут же погасло окно. Иван невольно вздрогнул. Это было рядом, совсем недалеко от него, короткий всплеск света заставил насторожиться и отъехать подалее, где, прильнув щекой к гладкой конской шее, затаился Иван. Затем сменил и это место: направил Гнедка в еле приметный просвет между кустами крапивы. Тропка вывела, как и ожидал он, на самый край назьмов, открылся ровный, хорошо просматривавшийся участок степи вплоть до реки. Здесь Иван, оглядевшись, почувствовал себя увереннее.