Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ныне все общее.

Старый охотник умел шутить и понимал шутки, к этому еще в давние времена приучил его Иваницкий. Показывая на дверь заскорузлым кривым пальцем, спокойно, как о самом незначительном, сказал:

— Отдай Настю.

— Бери, — в тон ему ответил Иван.

Мурташка протестующе зафыркал:

— Помру с Настей, пожалуйста! Как справлюсь?

Не разделяя веселого настроения собеседников, Нелюбов досадливо выбил о голенище сапога трубку и произнес упавшим голосом:

— Ну вот.

— В Монголии нет русских девок, — улыбчиво морщась, заметил Мурташка.

Иван принялся грызть ногти. Это была дурная привычка, с которой он никак не мог справиться. Собственно, он не замечал ее, вернее, замечал лишь тогда, когда догрызался до сукровицы.

— Возьмешь помощника, Муртах.

Нелюбов раздумчиво отошел в угол комнаты, откинул голову, словно подставляя ее под прицел, чтобы умереть сразу, наверняка:

— Не поведет.

Мурташка болезненно искривил лицо, при этом закисшие глаза его сузились до еле различимых щелочек, а пуговка носа спряталась в желтых кругах щек. В далеко не быстром уме егеря шла усиленная работа мысли. Иван и сотник не торопили его с ответом.

— Соболей не жалко, пожалуйста, — со вздохом сказал Мурташка. — Целый мешок привезу. А в Монголию не пойду.

Что ж, соболя могли пригодиться Ивану, как-никак это богатство в любом месте и в любое время. Их, например, можно выгодно поменять на сыромять для уздечек, на шевро или юфть для сапог и, наконец, подарить на воротник и на шапку долготерпеливой Насте. Но одними соболями теперь Мурташке не отделаться. Раз уж решил раскошелиться, то Иван напомнит егерю и о другом — о фартовом золотишке Иваницкого. Но могло того статься, чтобы промышленник вывез отсюда все, что на черный день держал при себе. Часть золота, конечно, спрятана где-то поблизости, и Мурташка то место знает.

— Говори как на духу, — сказал он охотнику.

Мурташка по-бесовски тихонько засмеялся, словно кто-то пощекотал его.

— В земле много золота есть, аха!

Он хитрил. Собственными ушами Соловьев слышал, будто бы перед своим последним, вынужденным отъездом повел Константин Иванович верного егеря в тайгу. И на какой-то лужайке, вдали от дорог и троп, ни за что ни про что отлупил невиновного Мурташку, в синяки избил, хотя раньше и пальцем не трогал. Очумел Мурташка от такого хозяйского обращения — стоит ни жив ни мертв. А Иваницкий нижайше просит извинить его: я, говорит, хочу, чтоб ты на всю свою жизнь запомнил эту, горькую для тебя, лужайку. Когда мне, мол, позарез понадобится, ты прямиком приведешь сюда.

Ясно, там богатейший клад закопан. Многие пуды золота. А коли уж Иваницкий в Чебаки никогда не вернется и охотничий домик в тайге перешел в полное распоряжение Соловьева, то и должен егерь сказать, где же та заветная лужайка. Приспела крайняя нужда взять спрятанное золотишко и обратить его на пользу обиженным людям.

— Нет золотишка, парень.

— Найдем! Но берегись тогда! — Иван сердито скрипнул зубами и сжал кулаки.

Так ничего путного и не добился атаман. А немного погодя в штаб, где в ту пору Соловьев разбирал и чистил карабин, подаренный ему Макаровым, вошел хмурый Муклай, а минутой позже — Казан. Они потоптались у порога, не решаясь что-то сказать, пока хакасов не поощрил на то сам Соловьев:

— Говорите, други. Ну, говорите же!

Иван подумал сперва, что в отряде произошла какая-то неувязка и инородцы явились к нему жаловаться на кого-то. Каждый день жалоб в отряде набиралось с избытком. Люди трудно сходились характерами — как лесные пожары, вспыхивали недоразумения и стычки. Главным судьей в спорах был атаман, к нему и стремились все.

— Кто же кого обидел?

Этих двух Иван готов был защитить от любой несправедливости, от всякого наскока. Они пришли к нему в отряд раньше других, а это для Соловьева и теперь значило немало. Они не роптали в голодные, морозные зимы и не страшились дальних переходов по горам и тайге.

— Тебя обидели? — спросил атаман у Муклая.

— Ты обидел, Иван Николаевич, — переступив с ноги на ногу, откровенно сказал Муклай.

— Чем же энто? — заинтересовался Соловьев. — И тебя тоже? — Он пальцем ткнул в Казана.

— И меня.

Иван отложил карабин.

— Не уважаешь старика? — спросил Муклай.

— Хворает дедка, — решительно произнес Казан, вытащив изо рта самокрутку толщиною в палец.

Речь шла о Мурташке. И Соловьев поспешил заверить инородцев, что вовсе не держит здесь чебаковского охотника. Но ведь Мурташка пришел сюда не с Соловьевым, а с этими русскими, и какие у них отношения между собой, Иван не знает. Он разберется в этом деле и постарается поскорее отправить Мурташку домой, если, конечно, старик сам того хочет.

«Он и вправду не дойдет до Монголии, — подумал Соловьев. — А о золоте потолкую с ним потом».

— Если русские будут обижать старика, то русским, ой бой, придется плохо, — сказал на прощанье Казан.

Хакасы понуро удалились, а Иван еще долго думал, как ему сейчас поступить. Затея с проводником для Нелюбова, разумеется, лопнула. Хочет сотник — пусть остается в отряде, его никто не гонит, а не хочет — пусть на собственный страх и риск добирается до желанных монгольских степей. Теперь Иван ему уже не нянька. Воевали когда-то вместе, ну так что ж, мало ли кто с кем воевал. Теперь же наступили такие времена, что больше надо беспокоиться о своей собственной голове.

За скромным ужином Соловьев, не отрывая от стола холодных глаз, сказал сотнику:

— Как помогу тебе, Павел Яковлевич? Нет у меня нужного проводника.

Нелюбов не спеша дохлебал остатки жидкого супа в ржавом котелке — известие это его не удивило, иного он и не ожидал, — и проговорил с полным равнодушием:

— Не стоит хлопот.

Соловьев все же послал с ним Миргена. Мирген проводит Нелюбова до горных троп, ведущих к монгольской границе. А уж сотник пусть разведает сам, как ехать далее.

Прощались на опушке тайги на проселке, скрытом непролазным черемушником. Иван понимал, что видит Нелюбова в последний раз, теперь уже наверняка в последний. Он дружески обнял своего бывшего командира:

— Езжай, Павел Яковлевич.

Вытащив прокуренную трубку изо рта, сотник, как бы извиняясь, сказал:

— Непохожие мы, Ваня.

— Разные, — торопливо согласился Соловьев. Его снова охватила мучительная жалость. — Чо? Может, передумаешь?

Нелюбов вместо ответа концом повода резко хлестанул своего выхудавшего в переходах коня. Конь, диковато вытаращив глаза, размашистыми прыжками понес всадника под уклон.

— У, Келески! — выпрямился в седле и кинулся вслед Мирген.

Далеко на горизонте громоздились горы. За ними лежала Монголия, таинственная степная страна.