Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Аркадий, сюда! — позвал Никита.

А пули тонко щелкали вокруг, срезая ветви над их головами, впиваясь в стволы деревьев, уходя в белесый простор неба. И было совсем непонятно, откуда стреляли по ним, потому что эхо ошалело металось по распадкам и сограм, ища и не находя себе выхода.

Братьям все-таки удалось по крутому склону оврага через ямы и кучи песка добежать до насыпи, они с ходу перевалили ее и тут же распластались в небольшой, вымытой дождями канаве. Преследователи не заметили этого последнего их рывка и, нахлестывая коней, с шумом и гиком промчались мимо.

Задыхаясь, Никита привстал на колени и сказал:

— Назад! Только назад!

— Я не могу, — вдруг застонал Аркадий, не в силах подняться.

— Что? — предчувствуя недоброе, Никита бросился к нему.

— Я, кажется, сломал ногу. Мне плохо, брат.

— Ты хочешь к красным! — свирепо оскалился Никита. — Давай-ка назад! Назад!

Аркадий высвободил из-под себя ногу, чтобы шагнуть следом за братом, но она скользнула по щетке травы и подвернулась, он опять присел на нее и застонал еще мучительнее:

— Не могу я, — и уставился взглядом на оплывший кровью сапог.

Никита выбросил руки, словно стремился подхватить ими ослабевшего брата и поскорее вынести из этой все еще опасной зоны. Но тут же взглянул поверх кустов туда, куда шумно промчалась погоня.

— Уходи! — сказал Аркадий.

— Но я тебя не брошу! Я не могу тебя бросить!

— Уходи!

— Нет! Ты не достанешься красным, моя пташечка!

Никита поднялся в полный рост и, выпучив стеклянные глаза, дрожа и задыхаясь, поднял пистолет. Сперва он нацелился брату в сердце, но передумал, шевельнул стволом и выстрелил в темя. Никита уже не видел, как обмякший брат покорно ткнулся лицом в перемешанный с камнями песок. Никита бежал, петляя, как заяц, бежал по сухому ложу ручья неведомо куда с надеждой, что где-то здесь он должен увидеть своего коня, а потом — ищи ветра в поле!

И он увидел своего верного скакуна, конь неподвижно стоял посреди той злополучной поляны, вскинув длинную умную голову навстречу появившемуся на заросшей меже хозяину. Никита обрадовался коню, как никогда не радовался никому и ничему в своей жизни. Это было верное его спасение.

Но добежать до скакуна он все-таки не успел. Он почувствовал несильный толчок в спину, с ужасом подумал, что это пуля, сделал вгорячах один неверный шаг и другой, и рухнул, широко раскинув ослабшие руки, в мелкую духовитую полынь.

Ампонис был шустрым и смышленым парнишкой. Чтобы не предать ждавшего его отца и весь соловьевский отряд, он, услышав за спиною торопливые выстрелы, сделал по тайге несколько больших и замысловатых кругов, прежде чем продолжить свой путь. Из-за топкого болота, проворно взобравшись на старую, отжившую свой век лиственницу, вершина которой была напрочь срезана молнией, он увидел, как чоновцы окружили у высокой насыпи неподвижного Аркадия, как труп положили на вьючное седло и увезли к лысым горам в сторону Чебаков. Ампонис слышал, как сердито ругался командир отряда самообороны Дышлаков, отчитывая своих незадачливых бойцов за то, что они, увлекшись погоней за Кулаковым, упустили проворного Ампониса.

Об этом мальчонка, подыскивая нужные слова, подробно рассказал Соловьеву и Макарову. Узнав, что Дышлаков совсем близко, атаман взволнованно забегал по штабной избушке, кусая ногти и отчаянно чертыхаясь. Представлялся счастливый случай свести личные счеты, и решительный Соловьев уже прикидывал про себя, сколько повстанцев возьмет с собою на предстоящую операцию.

Но Макаров, уже привыкший понимать Соловьева с первого взгляда, предупредительным жестом остановил атамана:

— Очередь моя.

Он тут же горячо принялся доказывать, что с Дышлаковым можно и повременить — важнее сделать вылазку в ближайшее село или на рудник, чтобы запастись на зиму продовольствием и перевязочным материалом, раздобыть самогона для медицинских целей, а если повезет, то и йода. Раз уж Прииюсская тайга плотно обкладывается чоновцами, быть здесь вскоре кровопролитным боям. Макаров даже указал пункт, куда он хотел бы идти с крупными силами — это горный рудник Улень, там можно найти все необходимое.

— А как же с лампасами? — бросив кусать ногти, жестко спросил Иван.

Для успеха операции Макаров готов сейчас же спороть лампасы. Кстати, он давно подумывает произвести смелую реквизицию под видом чоновского отряда, выгода двойная: заберет все, что нужно, и здорово обозлит мужиков против новой власти.

— Хитер телок — языком под хвост достает, — завидуя редкой сообразительности начальника штаба, сказал Иван.

Отобрали крепких бойцов в целой одежке, главным образом — в шинелях. Свадебную кумачовую рубаху Соловьенка вмиг распластали на узкие ленточки и из тех ленточек поделали революционные банты на фуражки и папахи. Уходившим в Улень было приказано ни в коем случае не вступать в пространные разговоры с жителями рудника, отвечать лишь, что отряд чоновский, гоняется за Соловьевым, тем же, кто случайно или не случайно скажет правду, пригрозили расстрелом.

Утром в подсвеченном солнцем слоистом тумане отряд Макарова ручьями растекся по каменистым горным склонам, по заваленным прелью вырубкам и по кочкам и плотно обложил Улень. Через это тугое кольцо не должен был просочиться ни один человек, прежде чем соловьевцы сделают в поселке все свои дела, ради которых привел их сюда сквозь тайгу и топкие болота рисковый полковник Макаров.

Вид вооруженных людей с красными бантами нисколько не удивил навидавшихся всякого жителей Улени. Где-то рядом бродил в горах своевольный бандит Соловьев, и чоновцы, разумеется, не сидели сложа руки. Прибывших охотно пускали в дома, усаживали за стол, потчевали нехитрой таежной пищей. Шли в ход не успевшие просолеть грузди и рыжики, дымилась в чугунах вареная медвежатина.

Макаров и Соловьенок остановились у местного фельдшера Пошелушина, невысокого, пожилого, коротко стриженного человека. Говорил он, словно пел, сильно протягивая слова, да и сами-то слова у него так и просились в песню.

— Сердечно приветствуем вас, уважаемые товарищи, — почтительно кланялся он. — Мы всегда чрезвычайно рады видеть наших защитников и вызволителей…

— Уж и рады, — подтверждала его жена, бойко хлопотавшая у печи. Она была на две головы выше Пошелушина и значительно старше его. По крайней мере, лицо ее было сплошь посечено глубокими морщинами, а во рту торчало всего несколько длинных желтоватых зубов.

— Сейчас нам хозяюшка сообразит что-нибудь веселенькое, и мы того… — он ухмыльнулся, потирая маленькие розовые руки, и проворно кинулся к шкафу. — Добрые дела, извините, нужно начинать с утра, — и раскатился тихим и тоже певучим смешком.