Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Никиту поднял старый, клочкастый, словно изъеденный молью, хакас. Никита мучительно застонал, вытянулся и открыл глаза. И на сей раз увидел перед собой придавленное крышей крыльцо в три ступеньки и за крыльцом — широко распахнутую дверь. И еще увидел он отливающий синим маузер у себя за поясом.

Никиту поили ломящей зубы ледяной водой, затем ему дали теплого чаю, он выпил, не отрываясь, целую кружку до дна, и добрая дочь старика перевязала ему раны. Старик спросил Никиту, кто он и откуда, и как очутился в этих краях, но Никита не назвал себя, чтобы старик с перепугу не поднял тревогу. Сбежится весь улус, и Кулакова, не дай бог, узнают и растерзают, не дав ему помолиться.

«Аркадию хорошо, — вяло подумал он. — Аркадию теперь не может быть хуже».

Никиту хотели уложить в постель, однако он воспротивился куда-то уйти с крыльца. Более того, вскинув взбухшую от боли голову, он строго приказал деду, его дочери и двум его малолетним внукам немедленно убраться в избу. Так он с маузером в руке и встретил вышедшую из леса ночь на незнакомом крыльце. Он еще, казалось, на что-то надеялся. Конечно, Никита не мог рассчитывать, что его обнаружат и подберут свои. Отсюда далеко было до своих, к тому же они не представляли, что такое может случиться с ним, с самым смелым и предприимчивым борцом за свободу хакасов.

За полночь в степи сильно похолодало. С гор в долину ринулся насквозь пронизывающий ветер. Куртка, набрякшая кровью, не грела, и закоченевший Никита уже подумал, не перебраться ли ему в избу, но в это время в дверях показался старик с бараньим тулупом. Ни слова не говоря, он укрыл Никиту тяжелою шубой и со вздохом облегчения мгновенно исчез.

А когда Кулаков немного обогрелся, ему стало вроде бы полегче, его поклонило ко сну. Он понял по проглядывавшим между туч редким звездам, что до рассвета еще далеко, он успеет найти себе укромное место, где никто не увидит его. Но прежде нужно набраться сил, прежде нужно поспать…

Проснулся Никита на золотом солнцевсходе. Ухватившись за ручку двери, он с трудом поднялся, обошел избу вокруг и наконец сообразил, что это всего лишь чабанское стойбище, никаких других строений рядом не было. Он надеялся взять здесь коня, но пригон оказался пустым. Тогда Никита по пряслу и корявой стене прошел к старику в избу.

— Ты получишь много денег, если дашь мне коня, — сказал Никита и лизнул спеченные губы.

Старик, лежавший в углу на голом топчане, привстал и проговорил с сожалением:

— На кобыле отец их поехал, — он показал на проснувшихся ребятишек. — В улус. А другой кобылы нету у нас, парень.

Пришлось снова отправляться в путь пешком. Примерно определив, где он находится, Никита, одолев какие-то борозды, взял направление на лесистую гору, за которой должен быть улус, а в нем уж он непременно раздобудет себе коня. Никита спешил, с минуты на минуту ожидая погоню. Чоновцы не успокоятся, пока не найдут его труп или не обшарят местность на десятки верст кругом, зная, что, раненый, он далеко не уйдет.

У него начинался жар. Кости ломало и мозжило, голова дробилась на части, а то вдруг лопалась с треском, как переспелый арбуз.

А отец опять брал и потихоньку настраивал чуткую скрипку и легонько пробовал наканифоленным смычком самую звучную ее струну. Отцу было наплевать, что Никита никогда не любил и уже не полюбит музыку. Никите от нее становится хуже, ему снова хочется пить, а сердце вырывается из груди. Сделать хотя бы один, всего один глоток, а потом уж лечь и умереть. Умер же брат Аркадий, почему бы теперь не умереть и ему?

Он, еле переставляя ноги, поднимался в гору. А подъем, как назло, становился все круче и круче. И решив немного отдышаться, Никита приткнулся к голому камню и посмотрел назад. Перед ним в переливчатом кровавом тумане привольно разбросилась рыжеватая долина с темными пятнами леса, с одинокой чабанской избушкой, с чешуйчатой змейкой реки в стороне. Но что это? Между избою и Никитой, примерно на середине пути, там и сям прыгали вразнобой, как зайцы, какие-то непонятные, верткие существа. Сперва их было два или три, затем они увеличились числом, их стало много-много больше. Они приближались отовсюду, беря Никиту в кольцо.

Через плывшие перед ним огромные красные круги Никита присматривался к летящим на него огнедышащим существам и наконец понял, что это и есть всадники. Более того, одного из них — передового, в папахе, лихо заломленной на затылок — он сразу узнал. Это был заслуженный партизан Дышлаков.

Надеяться было уже не на что. Никита дрожащей рукой приставил маузер к бронзовому от загара виску и, позабыв помолиться, резко нажал на спуск.

Два золотых кольца было у Ивана. Одно из них — дутое, с крохотным бриллиантиком — подарила ему Настя, она купила это кольцо у какой-то печальной на вид барыньки в Красноярске, когда при Колчаке неудержимо покатилась на восток первая волна омских беженцев. Барынька безутешно плакала, расставаясь с бесценной для нее вещицей, и уверяла Настю, что кольцо принесет ей непременно многие и многие удачи.

Другое кольцо торжественно надел Ивану на палец Макаров. Оно было массивное, литое, на него ушло много золота, правда, золота невысокой пробы. На лицевой стороне перстня какой-то страдалец пожелал выгравировать число 13, как бы бросив тем самым дерзкий вызов своей судьбе. Макаров тоже говорил, что Иван не пожалеет, приняв этот примечательный подарок.

Но с некоторых пор Соловьев стал все чаще засматриваться на свои кольца с неизменной горькой думой, что ему преднамеренно всучили совсем не то, что надо бы, что его, попросту говоря, обманули самым бессовестным образом. Особую подозрительность вызывал у него, конечно же, макаровский подарок. Чертова дюжина, всеми признанное несчастливое число! Очевидно, сам черт имел касательство к этому проклятому, заколдованному перстню.

Макаров ходил именинником после вылазки отряда на Улень. Много всякого барахла приволокли повстанцы в свой лагерь, прихватили даже гармошку, чтоб веселее было зимовать в безмолвной таежной глуши. Вроде бы недаром рискнули на опасную операцию, и теперь надо бы только радоваться, что все сошло гладко, а Соловьев сказал себе: нет!

Когда человек долго живет на положении дикого зверя, у него невольно появляется тонкое, звериное чутье. Так вот этим самым обостренным чутьем и понял Иван, что для отряда наступает пора крупных неудач, пора жестоких боев и в конце концов — полного разгрома. При всей узости своего умственного кругозора, при всем своем легко уязвимом и непомерно раздутом самолюбии Соловьев трезво оценивал складывающуюся обстановку. Да разве выстоять ему против целого государства! Но что же делать тогда? Куда идти и с кем? Он не мог покинуть родные места, и это должно было его погубить.