Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Бросай его, мать твою! — скрипнул зубами Соловьев.

— Бросайте детей, бабоньки, — строго сказала Настя.

— Змея ты! Подколодная! Пей кровь! На! На! — заголосила Марейка. — Да не трогай его! Он мой! Мой!

— Ты, сука, губишь всех нас! — прикрикнул на нее Соловьенок.

— Уйдите! Не дам! Не дам! О, господи!.. Деточка моя!

— Теперича все помрем!

Марейка шарахнулась в сторону и, запнувшись за скрытую снегом колоду, упала. Младенец выскользнул у нее из одеревеневших рук и поленом покатился по сыпучему снегу. Марейка пронзительно заверещала и поползла к нему на четвереньках, но тут же потонула в сугробе. Она пыталась встать, но не могла: снег то выскользал из-под нее неудержимым потоком, то лился на нее, готовый погрести несчастную Марейку.

Наконец она поднялась во весь рост и увидела дорогой для себя сверток всего в нескольких шагах внизу. Она поспешила к нему, вытянув перед собой заледенелые руки. Она уже не кричала — она стонала одним беспрерывным мучительным стоном.

Она не успела поднять своего ребенка. Сашка оказался куда проворнее, буровя снег, он скатился к нему на спине, а затем вскочил, отряхнулся и одним движением легко выхватил из ножен шашку:

— Эх, жили — не жили! — и рубанул широко, с плеча.

Сверток развалился сразу. Снег вокруг него стал алеть и оседать.

Марейка обмерла от ужаса, а затем, как бы опомнившись, кинулась к мертвому сыну. Безумная, она собрала в полу своей шубейки разрубленное его тельце и несколько горстей окровавленного снега, крепко, чтоб не отобрали, прижала все это к груди и по проложенной отрядом тропе кинулась назад, подалее от погубителей ее ребенка, единственной ее дорогой кровинки. Впрочем, она ничего сейчас не соображала и ничего не замечала вокруг.

Сашка и Мирген опрометью бросились за нею. Они в жестокой борьбе выхватили у нее то, что было для нее дороже собственной жизни, и насильно за шиворот потащили Марейку по обрывистому склону горы туда, куда уходили соловьевцы.

В это время внизу вразнобой затрещали винтовочные выстрелы, метко ударили пулеметы. Понимая, что кольцо окружения уже не замкнуть, чоновцы открыли огонь по бандитам.

ТЕЛЕГРАММА

Томск Губотдел ОГПУ

19 марта 1924 года

Шахтой установлено банда Соловьева численностью тридцать четыре человека детьми женами вооружена находится вершине Средней Терси гольцах зпт выслан отряд пятьдесят человек нашим сотрудником ликвидации зпт подробности сообщим тчк

Кузнецк ГПУ

Усталые люди с винтовками и карабинами за спиной брели изломами сумрачного ущелья. Далеко внизу осталась последняя, в кряжистых пнях и глубоких снегах, деревушка в десять дворов, а на востоке по-прежнему еле обозначались зубчатые очертания главного хребта Кузнецкого Алатау. Дыбясь и падая, ущелье вело к нему, и когда казалось, что вот-вот он, желанный конец пути, — перед людьми грудью вставали новые горы, еще более грозные и неприступные.

Николай Заруднев все время был впереди колонны. Он шел накатисто, крупным шагом, высокий и стройный, в серой, до пят, командирской шинели с алыми клапанами или, как их называли, «разговорами».

В отряде он был чужаком. Его взвод размещался в маленьком шахтерском городке Киселевске, сперва киселевцев намеревались использовать в этой операции, и Заруднева срочно вызвали в уездный город Кузнецк, но затем после нескольких прикидок решили, что для успеха достаточно будет и пятидесяти бойцов местного гарнизона. А самого Заруднева, по его настоятельной просьбе, назначили в отряд начальником штаба.

В отряде был еще один чужак — не известный Зарудневу, как, впрочем, и другим бойцам, секретный осведомитель ГПУ. Побывав в банде и чудом уцелев, он направлял колонну, указывая дорогу к горной вершине Большой Каным. Это его в оперативных документах именовали Шахтой, он имел дело лишь с командиром отряда.

На нечастых остановках, разглядывая утомленных чоновцев, Заруднев пытался угадать, кто же он, не побоявшийся вступить в поединок с осторожным и хитрым Иваном Соловьевым. Но как ни старался Николай, а никого из отряда выделить не мог.

Последняя ночевка на их пути была в полуразрушенной, забитой снегом избушке. Говорили, что здесь до революции жил старый пасечник, в гражданскую его пустили в расход. Вот и обезлюдела горная заимка. Чтобы устроиться в избушке, пришлось убирать снег, носить охапки елового лапника, разводить у порога костер.

Утром Заруднев проснулся рано, но многие уже были на ногах. Костровые собирали сушняк, повара чистили картошку.

Николаю была хорошо знакома эта бродяжья неустроенная жизнь, она нравилась ему своей простотой с беспричинными словесными перепалками, с беззлобными шутками. Случалось всякое, а вместе-то было вроде и полегче, люди не унывали, не падали духом.

Забредя в сугроб, Николай разделся до пояса. Затем взял в пригоршни глыбу снега и принялся натирать ею грудь и живот.

Непривычное зрелище заинтересовало бойцов. Сбежались отовсюду, зашумели:

— Эт-та да!

— Беда как силен!

Подошли люди постарше, закачали головами, степенно посоветовали:

— Не дури.

— Почудил и будя.

Николай смеялся, показывая ровные с голубым отливом зубы. Конечно, не знали мужики, что он балуется так с детских лет и приучил его к этому шалопутный дед по матери. Сам дед купался зимою в проруби.

Николай чувствовал, как в тело вливается бодрость. А возбужденная толпа вокруг все росла и росла. Рябой инородец в телячьей куртке подвинулся к нему и почмокал потухшей трубкой:

— У, язва! — и в восхищении присел.

Вскоре командир отряда, бородатый чалдон в волчьем треухе, приказал выступать. Люди засуетились, построились в колонну.

Только во второй половине дня в морозном тумане один из бойцов неожиданно разглядел тонкую струйку дыма. А может, и не увидел сперва, а почуял смолистый душок горящей лиственницы.

— Зимовье! Вон оно, вон!

В треугольнике распадка, на самом косогоре, стояли три барака, рубленных из неошкуренного леса. Два из них были без дверей и окон — там никто не жил.

— Выходи, мать твою! — крикнул командир отряда, когда жилой барак был окружен.

Бандиты молчали. Тогда командир повторил свой приказ, пригрозив бомбами и гранатами.

Наконец тихо открылась дверь. На крыльцо вышел парнишка лет двенадцати, инородец. Он огляделся и, приметив чоновцев, хотел вернуться в барак.