Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Ух ты, болван краснозадый! Я покажу тебе бандитов! Я тебя проучу! — рванулся он к Пошелушину, но внезапно остановился на полпути и с унылым чувством посмотрел на Макарова. — Кончать их надо, брат полковник.

— Хорошо погуляли. Пора и честь знать, — пряча наган в кобуру, сказал Макаров.

Пошелушиных рубил сам Соловьенок…

Не знал Никита Кулаков, что верную гибель у насыпи отвел от него любимый конь. А дело было так. Чоновец, стрелявший бандиту в спину, видел, как тот кувыркнулся на меже и затих, и чоновец поскакал туда, чтобы оглядеть труп и взять бандитское оружие, а если бандит еще жив, добить его выстрелом в голову.

Но случилось, что чоновец прежде увидел на поляне статного, под дорогим казачьим седлом бандитского коня. И погнался за скакуном, решив, что подобрать труп он еще успеет.

Однако сладить с Никитиным конем было не просто. Конь не подпускал к себе чужого: угрожающе взбрыкнул задом и пошел рысью меж кустов в сторону степи. Понимая, что на открытом месте поймать коня будет куда сложнее, всадник, уклоняясь от ударов веток, на галопе с трудом выскочил вперед и успел завернуть скакуна в мелкий березняк, столпившийся на таежной опушке.

Короче говоря, чоновец, изрядно покружив по бугристому густолесью, не смог потом отыскать ту самую поляну, где упал в полынь Никита Кулаков. Впрочем, к этому времени Никиты на поляне уже не было. Придя в сознание, он сунул маузер за пояс, поднялся и, цепляясь носками сапог за привядшую лесную дурнину, направился, обходя кучи хвороста, в колючие заросли вереска и можжевельника. Его, как пьяного вдрызг, заносило вправо и влево, а в глазах было совершенно темно, словно осенней беззвездной ночью.

Куртку его и шаровары сплошь залила кровь. В груди свистело и прерывисто булькало, как в закипевшем котле, а малейшее движение причиняло нестерпимую боль и дышалось невероятно трудно, взахлеб. Сообразив, что он ранен в грудь, Никита сел на пень, не спеша разделся, порвал на полосы нижнюю рубаху и, связав их, туго стянул ими рану. Затем, кое-как отдышавшись, он попытался подняться, но сознание его вскоре опять помрачнело и на какое-то время угасло, он упал сперва на колени, затем свалился на бок.

Очнувшись, кое-как оделся и снова попытался встать. И услышал неподалеку, за ближайшим островком берез, возбужденный людской говор и цокот копыт по кремнистой тропе. Он силился разобраться, кто бы это. И вдруг, напрягши разгоряченный мозг, мысленно увидел скачущего следом за ним Аркадия и услышал лихую перекличку выстрелов.

Никита подумал о брате со смертельной тоской и жалостью. Никиту мучила совесть, однако не потому, что он убил брата. А как это он не дал Аркадию тихо помолиться перед кончиной? Когда после нескольких ударов ножом золотопромышленник Артур Артурович мешком свалился к ногам Никиты, Кулаков не сразу добил его — он подарил Артуру Артуровичу возможность вспомнить милосердного бога и лишь потом окровавленное лезвие мягко скользнуло меж ребер. Тогда он не чувствовал себя в чем-то виноватым, он нисколько не сомневался, что поступил именно так, как нужно. И после ни в чем себя не упрекал, хотя убил неразумного немца, по существу, ни за что.

А вот теперь до слез жалко ему, что он поторопился прикончить родного брата. Никита не верил в бога, о нет! Но иногда он все-таки немножко побаивался его: а вдруг да действительно бог есть. Подобная мысль явилась к нему и в эту минуту. Никита всегда обижал Аркадия, несправедливо поступил и сейчас, поспешив с роковым выстрелом.

Если бог все-таки есть, то при встрече на том свете Никита скажет Аркадию, что брат тоже промахнулся кое в чем. Он совсем не вовремя поломал себе ногу, а может, и не поломал, а всего-навсего хотел сдаться чоновцам. Это плохо, когда трусливая мысль приходит кому-то в пустую голову.

Никита лежал в душном ельнике вдвоем с запоздалой жалостью, силясь перемочь ноющую боль в груди, а в ушах его медленно и грустно начинала звучать скрипка. Сначала смычок еле-еле касался туго натянутых струн, и было непонятно, что хочет сыграть неведомый скрипач. Но мелодия понемногу прояснилась, определилась, музыка окрепла и властно позвала его за собой. И, слушая ее, Никита шаг за шагом понемногу вернулся в далекое детство, именно тогда впервые он услышал и прочувствовал эти удивительные, эти волшебные звукосочетания. А играл на скрипке добрый отец, он хотел, чтобы его дети тоже взяли в руки наканифоленные смычки. Отец был необыкновенно смешным чудаком. Он не понимал до конца, что жизнь жестока, а Никита понял это и предусмотрительно обзавелся ножом и маузером.

Печально, что Никита, такой умный и такой хитрый, словно лиса, попался в расставленную самим же ловушку. Но во сто крат печальнее то, что он так и не сумел встретиться со ставшим на его пути Георгием Итыгиным. Проворонил он упрямого Итыгина, когда тот в одиночку приезжал в Чебаки. С той поры днем и ночью, горя от нетерпения, ждал его, чтобы в лоб спросить, как это получилось, что Итыгин вдруг связался с русскими. Пусть мать у него русская, но отец-то чистокровный хакас из славного племени кызылов, чьи предки когда-то пришли на Июсы с великим ханом Сибири Кучумом. Хотелось Никите увидеть Итыгина мертвым, затем спокойно, ни о чем не сожалея, помереть самому.

Отец же все играл и играл на певучей, безутешно рыдающей скрипке. И сильные, вольные звуки заполняли многоцветный земной простор и ласточками улетали высоко вдаль и острыми иглами входили в самого Никиту, в каждую часть его страдающего тела, чтобы пронзительно звучать в нем, звучать и оборваться.

«Довольно тебе, отец, — мысленно говорил Никита. — Ты же видишь, что все это уже ни к чему».

Затем он, царапая пальцами землю, поднялся и пошел по трещавшему под ним валежнику. Во рту было солоно от крови, в туго затянутой груди тяжелело и хлюпало, раскалывалась ставшая большой голова. Земля все настойчивее тянула Никиту к себе.

Но ему почему-то все еще хотелось жить. Дотянуть хотя бы до следующего утра, чтоб посмотреть, какое оно будет, посмотреть на алое солнце и росистые, дивно пахнущие степные травы. А еще он мечтал о глотке воды. Вот если бы кто-то сумел остановить этот губительный, этот необратимый ток крови! Но никого не было рядом, Никита умирал в полном одиночестве, всеми отвергнутый и забытый, лишь погребальная песня капризной родительской скрипки была с ним. Но песня, она и есть песня, разве может она чем-то помочь сломанному жизнью человеку, уже приговоренному умереть?!

Заплетая непослушные ноги и падая в траву и в песок, Никита с трудом перевалил железнодорожную насыпь и, беспомощно всхлипывая, словно обиженный ребенок, направился дальше по просеке. Затем он долго сидел на трухлявом пне, беззвучно шевеля растрескавшимися губами. Жажда мучила его во много раз сильнее, чем боль. И он снова поднялся и пошел, гонимый ею, и когда ему показалось, что все уже кончено, что вот сейчас он свалится и умрет, перед его неподвижным взглядом на подсохшей болотине возникла невысокая жердяная изгородь, он обрадовался ей, оперся на нее и, перебирая руками, пошел вдоль нее боком, зачем-то считая попадавшиеся ему столбики: один, два, три. Он шел медленно, путался в счете и часто останавливался, чтобы отдохнуть. И места, где прижимался к березовым жердям грудью, отмечались расплывчатыми кровавыми пятнами.