Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

У твоей мамы все хорошо, дочур, сказал он. Я тут опять наезжал в больницу.

Просто замечательно, сказал Чарли.

В смысле, у них сейчас такие лекарства? Стоит только подумать?

Морис благоговейно покачал головой.

Невероятные, сказал он.

Какие у них сейчас аппараты, сказал Чарли. Как будто херов крейсер «Энтерпрайз», а не Коркская региональная больница.

Она там принимает такую шнягу, сказал Морис, точно скоро опять поскачет по лужайкам. Ты же понимаешь, Дилли, да?

Шли месяцы. Им не было никакой пощады. Снова наступило лето, и Дилли знала, что оно – ее последнее на полуострове. Июньскими ночами ходила гулять, чтобы не паниковать. Бродила по утесам в нешуточной темноте. Чувствовала присутствие каких-то древних существ. Знала по холодным ощущениям, что здесь они разжигали свои костры, и здесь паслись их стада, и здесь они ели морских улиток и устриц из раковин, и их губы обжигала соль, и они мокли под древним дождем, и издавали кличи любви и войны, и скитались ордами; здесь появлялись и распадались их маленькие царства; а в ночи в нашей долине выли волки.

Она зашла в холодное море. Над бухтой двигался мерцающий свет. Вдали простаивала рыбацкая лодка. Какое-то время она ловила на камнях последний жар дня. Нашла в литорали свое лицо. Оно было горестное, пролетарское, грандиозное.

Ниже по берегу в чернильной дымке угадывалась типичная гуляющая семья – молодые родители, два маленьких ребенка, болтовня.

Край горизонта за бухтой темнел.

Будет вечер теплого летнего дождя.

В морском мареве виднелись призрачные силуэты рифов Быка, Коровы и Теленка.

И типичный звук гуляющей семьи ниже по берегу – крики, ласковые утешения, обвинения.

Наутро ее мать привезут домой – ничего не подействовало.

Я не собираюсь ждать, Дилли.

Ох, мам.

Ты понимаешь?

Пожалуйста, сказала она.

Дилли, мне пора. Ты меня понимаешь, милая?

О господи.

Дилли, главное, что ты должна знать, – что тебе нельзя с ними оставаться. Уезжай и никогда не возвращайся. Деньги еще есть.

Не нужны мне твои сраные деньги.

Утопления ведут к утоплениям – это видно всюду в анналах, всюду в фольклоре. Утопления не происходят в одиночку; они скучиваются и скапливаются. У островных рас врожденный талант к этому жанру.

Синтия сидела в вечернем свете, смотрела на бухту, пила сок из бузины, освеженный каплей джина «Хендрикс». Слабое ощущение джина по краям дарило ей то самое ощущение «гори оно все». Почему бы и не сейчас.

Ведь боль же не отпустит.

Дилли сидела на диване в длинной комнате над бухтой. Рядом с ней были гард в форме – с фуражкой в руках, обнажив монашескую тонзуру, – и следователь в штатском, и доктор. Они мельтешили с каким-то пристыженным видом, не смотрели в глаза и, как это называется, сюсюкали.

Вы сегодня общались с отцом?

Нет.

У вас есть его номер?

У него много номеров.

Вдоль побережья, на утесах, вертелись синие огни скорой.

Катер спасателей вышел из Берхэвена, но вестей о нем не было, а погода сегодня штормовая.

Ее тело не найдут.

Она уехала из дома на побитом «саабе» матери. Свернула на приморскую дорогу. Стояла стражем отмели цапля. Выглядывала движение на полях тусклого морского света. Стояла совершенно неподвижно и царственно и поворачивала голову механически, как на шарнире. В сердце Дилли бушевал хаос. Сердце Дилли разрывалось.

Вдоль бока полуострова бежала дорога. Гора впитывала вечерний свет и мрачно сияла. В придорожном гроте показалась синяя Дева Мария. За упокой душ автомобильных жертв. К десяти уже была видна луна и странно ее манила. Яркая луна под конец лета. Как его, ксантинового оттенка. Дилли остановилась и с жужжанием опустила окно, чтобы услышать дыхание моря; где-то на высоком поле зудела поздняя косилка; где-то еще лаяла лисица. Последнее вечернее солнце оставляло на ребрах моря белые, как кости, отметины. Холмы же, со своей стороны, по-королевски вибрировали. Дело уже шло к ночи, и снова стало тихо-тихо. Разом вышли звезды – полог звезд, сцепленных чистыми нейтронными мостами, каждая звезда – ядро атома.

Она ехала в новом звездном свете по низким бокам Мискиша. Как же это славно, думаем время от времени все мы: скрыться в небе и ночи. Чтобы вознестись на этих мягких руках.

По дороге Дилли оглянулась только раз и только раз позволила губам сложиться в слово «прощай».

В свою последнюю ночь Синтия вышла на пляж. Одна спускалась по сельской дороге у моря. Ночь была неподвижной и ясной. Впереди на дороге она заметила одинокую фигуру. Даже на расстоянии она видела, что это мужчина. В его позе была поджатая угроза, хотя стоял он совершенно неподвижно, будто вырезанный из камня, и таращился через поля и холмы в сторону Берхэвена.

Ее шаг выбивал ритм на дороге, но шум приближения ничуть не потревожил мужчину, и ночь стала только более зловещей оттого, как он просто стоял, такой неподвижный и такой одинокий.

Подойдя ближе, она увидела, что его руки крепко стиснуты в кулаки. Вокруг висело осязаемое ощущение зажатого насилия. Она подумала, что, может, это просто старик, у которого с головой не в порядке, но теперь он проступил во мраке.

Ему было лет сорок – ни молод, ни стар, скорее плотный, чем стройный, – и глаза его, свирепые и широкие, таращились через поля и холмы в сторону Берхэвена.

Проходя мимо, она не смела на него смотреть. Далеко его обошла и не отрывала взгляд от земли, но покосилась исподтишка и увидела, что он босой, а его штаны обрезаны у лодыжек. А еще они казались мокрыми, будто он только что вышел из моря.

Словно какой-то заблудившийся пират; теперь она была уверена, что мужчина сорвется и набросится на нее.

Но все по-прежнему оставалось неподвижно и тихо, кроме ее шага и медленных болтающихся цепей моря.

Она прошла по дороге вдоль бухты, и, когда рискнула оглянуться через плечо, мужчина оставался там же, напряженным и окаменевшим; и она просто пошла дальше до пляжа, но когда оглянулась оттуда, то дорога была абсолютно безлюдна – пустота – и тогда она ушла в последнюю бледную темноту ночи

вдоль зубца бухты,

у серого музыкального моря,

где-то за Берхэвеном.

Ночь в здании терминала в порту Альхесираса. Ушел последний паром в Танжер. В зале почти никого не осталось. Динамики молчат. Кафе-бар закрыт, рольставни опущены. Под знаком Información – пустая стойка, за окошком темно. Рядом с окошком, на той же скамейке, сидят Морис Хирн и Чарли Редмонд – в одиночестве, не считая их раскаяния. Они легко на него настраиваются – у них как будто почти талант.