Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Штука в том, говорит Чарли, что в Альхесирасе собирается конвой ваших. Кто-то едет в Танжер, кто-то возвращается. Это чтобы было кому присматривать за собаками. По крайней мере, так рассказал наш приятель в Малаге.

Намылился на зиму в Марокко, Бен?

Кто-то вернется и будет присматривать за твоей собакой? Так будет? А ездите вы все только двадцать третьего числа.

Поскольку это волшебное число, говорит Морис.

Думаешь, пустим мы тебя в Марокко, Бен?

Думаешь, мы не знаем это ваше Марокко? Потеряется там девушка – и назад уж не вернется.

Мы в Марокко ходоки с девяносто четвертого, сынок.

Чарли Редмонд? Вот этот человек? Единственный, о ком я слышал, кто провозил дурь в Марокко.

О, сколько историй, Бен, сколько приключений. Этот малый? Морис Хирн? Ты понимаешь, что смотришь на человека, который менял коз на дурь на Высоком Атласе?

Сколько мы можем порассказать, Бенни. Когда-нибудь пробовал в Марракеше купить триста пятьдесят коз с рук, а?

В кредит.

С коркским акцентом.

Марокко? С тех пор мы это место знаем как свои пять пальцев.

Теперь Морис поднимается и встает прямо перед Бенни.

Где все девушки и собаки, Бенни?

На что они тебя покинули, Бенджамин?

Слушайте! Раз или два. И все! Больше я с Дилли не разговаривал. И то это было давно.

Светло-зеленые глаза, говорит Морис. Глаза у нее от Синтии, левоногой из Кинсейла, на которой я женился, Бен. И что, думаешь, передались дочке манеры приличной протестантки?

Она молчаливая, говорит Бенни. Судя по тому, что я видел. Держится от всех в стороне.

Прорыв – Морис и Чарли улыбаются парню; теперь они дружелюбны, как родные дядюшки.

Она делала диски на солнце, говорит Бенни.

Что-что она, блин, делала?

Это называется «солнечные диски». Которые девушки делают. Как бы такие деревянные… амулеты? Чтобы носить на шее. Девушки выжигают на них лупой узоры, в жару. Один идет за десять евро, три за двадцать. На рынках и вообще.

Господи Иисусе, говорит Морис.

Спокойно, Мосс.

Ты знаешь, что у нее в аттестате младшей средней школы девять пятерок, Чарли?

Забудь, Морис.

Как тут забыть, Чарли! Перед ней расстилались бесконечные, блин, возможности! А стоило отвернуться – как она сдристнула в сраную Испанию, висит на шее у патлатых засранцев и толкает гребаные брюлики на обочине, как прокаженная! И слушай, в двадцать три года? Да она же до сих пор круглая гом! Гомми лакин! [10] Gom – дура ( ирл .). Lackeen – девушка ( ирл .). Какая-то косматая швабра с хером уболтала ее свалить в Марокко!

А почему она сбежала? говорит Бенни. Вы сами ее хоть раз спрашивали?

Морис и Чарли обмениваются шелковыми ухмылками.

Хо-хо, говорит Морис.

Чарли с задушевным видом хромает вокруг скамейки и кладет ладонь на плечо Бенни. Говорит спокойно и ласково:

Не знаю, дошло до тебя или еще нет, Бен. Но ты тут общаешься с натурально охрененно страшными людьми.

Придвигается Морис с широкой улыбкой.

Мы жуткая парочка, говорит он.

Ненормальная, говорит Чарли. Дьявольская.

Когда ты думал отправляться, Бен? На каком пароме? Уже решено?

Дилли приедет в Альхесирас, Бен?

Тут эхо собачьего лая поблизости раскрывает паузу. Бенни с надеждой вскидывает глаза. Морис и Чарли переглядываются. Чарли держит Лорку на поводке.

Появляются две девушки.

Их волосы скручены в дреды, на спине у них тяжелые рюкзаки.

Одежда потрепанная, а кожа – орехово-коричневая.

У одной – собака на поводке.

В кафе «Сентраль», на Пласа-де-ла-Конститусьон, он пил café solo [11] Черный кофе ( исп .). и ждал. Вокруг нескончаемо гудела речь пожилых андалузцев. Они комкали салфетки и бросали на кафельный пол. Старики сплевывали, кривили лица. Их кожа – миндального оттенка. Воздух посинел от сигаретного дыма, поднимавшегося медленными клубами. На старушках под зимним солнцем – шубы в пол. На их лбах были нарисованы высокие комичные изогнутые брови, из-за которых у них вечно испуганный вид. Кофе-машины тоже смеялись и плевались. Посетители пили café solo, con leche [12] Кофе с молоком ( исп .). , кортадо и горячий шоколад, ели сахарные чуррос, длинные и закрученные. Унылый толстяк из Бирмингема опоздал всего на несколько минут. Сел напротив Мориса Хирна с видом оскорбленной морали. Его объемная мясистая туша улеглась на место с мягкой жалобой.

Дурак ты, сказал он. Если бы ты хоть немного соображал, пацан, гнал бы отсюда на всех парах. И не оглядывался, Морис. Нихрена бы не оглядывался.

Он заказал шоколад и ración [13] Порция ( исп .). чуррос и ел, кусая мелко и нервно. Говорил тихо, будто за ними могли следить. Попросил ручку у официанта и вырвал из его же блокнота страничку, передал Морису. Медленно перечислил реквизиты и номер банковского счета – причем почти нараспев, словно молился. По-другому никак, сказал он. Половина денег вперед – и тогда разрешат встретиться с Каримой.

Ты бы к врачу сходил, пусть посмотрит твою тупую ирландскую башку, сказал толстяк. И ты уж не обижайся, сынок, у меня мать сама из округа Майо. Но эти люди? Эти люди исключительно неприятные. Я знаю, о чем говорю. Ты не понимаешь, с кем связался. Лучше выкинь эту бумажку. Лучше забудь, что вообще видел мою мордашку. Потому что это люди, Морис? О – пресвятый господи Иисусе – нет.

Он заплатил за кофе Мориса и крепко пожал руку, когда встал уходить.

Передумай, сказал он. Вернись домой. Живи своей жизнью. Найди хорошую работу. Наделай, блин, детишек.

Снова оставшись один, Морис следил за собой, будто со стороны. Его зрение по краям затуманилось – страх. Толпа стала реже. Испанские кафе работают по непостижимому графику. Вот все пришли; вот все опять ушли. Шубы волочились по кафельному полу. Мрачные официанты в белых рубашках подметали салфетки и окурки. Старший официант напоминал безусого Сальвадора Дали, пил коньяк и не двигался. Прямо как на похоронах; унылые андалузские лица. Морис втянул в себя последние холодные капли кофе и ушел.

На улице уже темнело; он шел в сумраке своей юности, и вокруг между собой ссорились воробьи и весело скакали по мусоркам. На Аламеда-Принсипаль он прошел под пальмами, еще украшенными рождественскими гирляндами с надписью Felicidades [14] Поздравления ( исп .). ; его возбуждали и страх, и размер барышей. Ему нравилась таинственная счастливая болтовня вечерних улиц, и он пытался выловить отдельные слова. «Ва-ле» [15] Хорошо ( исп .). , слышал он снова и снова, «ва-ле» – и звучало это с сожалением, со вздохом. В баре на Аламеде он сунул монетки в телефон на стойке и позвонил в прихожую старого дома в Сент-Люк-Кросс. Чувствовал, как она торопится вниз по ступенькам, по этой проклятой лестнице, и считал шаги – восемь, девять, десять – до мягкости ее голоса: