Дарья Симонова - Пыльная корона

— Теперь мне все понятно! — сокрушался Милан. — Конечно, о продаже этой картины не могло быть и речи, тем более — под чужим именем! Надо было сказать мне сразу, не молчать… Берегите предка, он — ваша сакральная сила.

— Это не предок, а его призрак, — ответствовал упрямый мастер, вдруг сменивший душевную линию. — Собственно, даже я сам не понимаю, чей это призрак — самого отца или скульптора, которого сгноила Лубянка. Но так или иначе, я его до сих пор боюсь. Мать мне твердила, что я пошел характером и мастью в папашу. Что он был человек тонкий и благородный до изжоги. А мне это внушает ужас из-за испорченного детства. Я хочу избавиться от этой картины. Ты был абсолютно прав с той коммерческой затеей. Надо было мне его сбагрить! Тогда мне казалось, что я перед ним в долгу и не имею права слить семейную историю под чужим именем. Но сейчас… я хочу быть свободным от нее.

— Нет, нет и еще раз нет! — кричал Милан. — Он — ваш оберег, поверьте!

Судя по всему, впечатлительный творец таки продал «Шахматиста» за копейки каким-то первым встречным. И вскоре умер. Умер, словно выстрелил без предупреждения. Скорее всего, старик продал «Шахматиста» не из суеверий, а сильно нуждаясь. На склоне лет нужда пересилила гордость, и он придумал, что хочет избавиться от картины как будто бы из мистики. А никакой мистики — просто удручающая бедность. Когда-то он побрезговал милановским подлогом — а теперь был согласен на все…

Однажды Милан встретил похожую манеру на аукционе. Боже, покойный мастер и не мечтал о таких суммах! А мог бы… если б его имя сделать столь же одиозным, что и у этого художника, — благо что они одной эпохи. Но… захотел бы этот скромник в ботинках на босу ногу в ноябре популярности после смерти? У непризнанных гениев тоже бывают причуды, хотя на их месте Милан не привередничал бы. Впрочем, он до сих пор не разрешил для себя загадку мастера. Но помнил чудика, и грустил по нему, и чуял, что с его наследством нечисто. Он пробовал связаться с родственниками ради одной выставки, что устраивала его подруга. Но ему не ответили. А настаивать он побоялся — помнил, что его импульсы из любви к искусству могут быть истолкованы как банальная корысть…

В моменты хандры Милан помнил слова ушедшего: «Цени в себе пустоту. Только в ней могут родиться истинные краски и звуки, слова и мысли. Можешь сидеть часами, уставившись в одну точку, — тогда ты подобен Богу, придумывающему миры. Просто мы несовершенны, и на то, что Он создал за неделю, у нас уходят годы».

Божественные аллюзии художника имели, кроме прочего, иронический оттенок. Милан по молодости любил пощекотать эту тему и панибратски обозвать Господа Иисус Богович Христос. На что живописец не уставал отвечать, что все мы Боговичи, а не Рюриковичи и не Гедиминовичи, и в том наша сила, о которой мы забыли.

Милан хранил его номер в мобильном. На какой случай — неясно. Так и остался он под именем Богович. Служил ли его телефон оберегом, или просто не хотелось вычеркивать человека, беззащитного теперь в своей бестелесности, — кто разберет. С тех пор как дела у Милана пошли в гору, суеверия обступили его самого, и он не смог им сопротивляться. Хотя если быть точнее, они сводились к смутному ощущению таинственных взаимосвязей всего сущего, которые может прочувствовать и понять лишь глубокий мистик. Примерно так, как опытный редкий доктор может прощупать пальцами наш организм и найти первопричину боли.

Помнится, в детстве у Милана возникало странно приятное состояние, когда он гостил у любимой тетки в маленьком сибирском городке, где росла лесная клубника и нежно царапали молодые кедры. Поезд приходил туда поздним вечером, и они с матерью шли от станции ароматной хвойной тропой, усыпаной желтыми сосновыми и кедровыми иглами, и далекие голоса вокзалов… а потом встреча, разбор сумок, шелестение босых пяток по паркету, старый детский велик в кладовке с неуместным девичьим декором — свисающими из руля кистями, — все это было прикосновением ладоней странствий и будило завораживающее, ни с чем не сравнимое чувство, что все известно наперед. Ему, маленькому мальчику, было присуще тогда невесомое могущество спокойного предвидения. И оно было до того успокаивающим, что и толком-то считывать это будущее было лень, и Милан немедленно засыпал, едва припав к подушке.

И всегда в произведениях искусства он искал эту необъяснимую ноту беззаботной близости к божественному…

Не то чтобы он не продавал другие работы — бизнес есть бизнес. Но с другими была уже рутина. Не царское это дело. Ее он ласково сбрасывал на свою подругу. Та с энтузиазмом молодости бросалась на амбразуру, думая, что ей поручили важное задание — тонкий и не каждому понятный образ, которому предстоит найти своего ценителя. В общем, девушка была доброжелательна, наивна и энергична. Она даже отказывала так обнадеживающе, что тот, кому отказали, не совсем понимал, что происходит. Только с такой душенькой Милан мог находиться рядом. Прочие его настораживали, раздражали, бесили. Она хромала и, в общем, здоровья была хрупкого, так что в матери семейства явно не годилась. Как раз то, что надо Милану. Будь она хоть на миллиметр ближе к стереотипам социума — у него уже сработал бы рвотный рефлекс.

Иногда ему мечталось, что эта малышка совершит для него какую-нибудь элегантную кражу века — великого, но неизвестного широкой публике полотна. Хромую не заподозрят! Они быстренько толкнут шедевр верным людям и уедут на Лазурку. Или, напротив, затеряются в Нью-Йорке. Как это было бы чудесно! Они оба умеют жить нигде, в безликих студиях и мастерских, в чужих городах, ныряя очертя голову в новую языковую среду. И в этом их незыблемое единство — им обоим не нужен дом, дом на века, дом-крепость. Достаточно крыши над головой и двух спальных мест — Милану необходимо отдельное ложе, чтобы высыпаться. И лапочка на него не в обиде, никаких капризов, все понимает. По утрам он приходит к ней… но оба больше любят любить в незнакомых местах. Новизна, драйв и по сравнению с приедающимся прикроватным эквилибром хоть какое-то приключение. Ни одна женщина раньше не была так созвучна Милану. Он бы не так удивлялся, если бы лапочка была зрелой и опытной. Но она пока еще счастливо дрейфовала в том возрасте, когда положено капризничать, идти всему наперекор и совершенно не понимать мужчин. Единственное ее качество, что можно было списать на молодость, — это охота к перемене мест, и то нынешние девицы уже привыкли требовать имущественно-жилищных гарантий, и таких покладистых и легких на подъем Милан давненько не встречал…

Может быть, лапочка была вовсе не так молода, как выглядела? Это теперь тоже сплошь и рядом. Дамы, умеющие обманывать время, пугающе прекрасны! Но его подруга вовсе не отличалась той демонической красотой… ей было присуще нечто другое. Ее окружала необъяснимая дымка предвкушения добрых вестей. И она была сродни тем волшебным ощущениям детства, когда Милан в ночи приезжал к тетке. Чудесное состояние детского могущества могло окутать Милана, когда лапочка просто гладила его рукой по спине. Возникало и уходило это чувство всегда внезапно, никаких видимых закономерностей не наблюдалось. И это еще больше завораживало! Таинственная девушка, легкие ладони странствий…