Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— Какие же? Уточни, — попросила Полина, и по лицу ее, по втянутым уголкам губ было видно, что ей не очень нравится выступление Надин, что Надин не сказала чего-то важного, что должна была сказать обязательно.

А Надин сделала вид, что не расслышала ее слов, а может, она и в самом деле не слышала их, и после этих слов — о необходимости выводов — вернулась на свое место, в президиум, куда ее никто не выбирал.

Еще когда Надин выступала, Полина все время шепталась с Вадькой. Вадька не отвечал ей словами, он только кивал головой, не отрывая глаз от зала. Я думала, он ищет следующего оратора, но, видно, он просто так следил, для порядка, потому что после Надин он сам взял слово.

Оказалось, Вадька и не думал выступать, оказалось, он выступает потому, что два предыдущих товарища недостаточно осветили суть дела. А суть дела, как выяснили на комитете, состоит в том, что ученик 10 «Б» Валерий Стрешинский, по явному наущению Люды Те-реховской из того же 10 «Б», преднамеренно и злостно сорвал урок. И, конечно, терпеливо втолковывал Вадька собранию, очень показательна история, рассказанная Наташей Кириченко, и очень справедливо требование Нади Мартыновой о необходимости суровых выводов, но никто не должен забывать главного — Стрешинский действовал по заданию Тереховской и по плану, предварительно ею разработанному.

Когда он сказал эти слова — о задании и предварительно разработанном плане, — со мной произошло что-то непонятное: пол оторвался от моих ног, мягко так, плавно, покачиваясь. Я понимала, что надо немедленно ухватиться за неподвижный предмет, иначе упадешь, но предмета этого не было, и я прислонилась к Валерке, а он вдруг вскочил и, наступая на Вадьку, заорал:

— Ты же врешь! Ты же врешь, подонок ты!

Хотя Валерка вскочил и опоры не оказалось, я все-таки не упала, только холодный, скользкий ветерок побежал от ног по всему телу к голове, стягивая кожу в темени.

Отбуянив, Валерка тут же обмяк, и Вадька сказал ему очень спокойно, очень деловито, как будто читал вслух записанную на доске формулу кинетической энергии:

— Стрешинский, вам никто не давал слова. Возьмите себя в руки, Стрешинский.

Но это было лишнее. Теперь Валерка уже ни на что не годился: у него всегда так — сначала взрыв, тайфун, ураган, а потом — абсолютный штиль, мертвое поле в невидимых, неслышимых, необоняемых осадках стронция-90.

Почему же никто не выступит? Почему же все молчат? Разве в этом зале никто не знает правды? Ну Вадька Шебышев, он из другого класса, он может не знать, а наши ребята, они же видели, они же знают, как было на самом деле.

Анька Мельник, ты? Юра Лынюк, ты? Ты же честный, ты ведь готов убить человека за ложь, почему же ты молчишь? А ты, Женька Горник, второй наш Лобачевский? Неужели истина еще не открылась тебе? Неужели все, что ты знаешь, необходимо, но недостаточно?

А вы…

— Можно?

Кто это? На самом деле сказали «можно?» или мне только послышалось?

— Можно?

Наташка Кириченко поднимала руку — медленно, напряженно, вытягивая стальную рессорную пружину.

— Я не согласна с тобой, Шебышев, — сказала Наташка, — я не верю, что Тереховская разработала заранее план. Что они сделали мерзость, с этим я согласна, но что она заранее разработала план, я не верю.

— Не веришь? — прервала ее вдруг Полина Васильевна. — А раньше-то верила!

— Не знаю, ну может, я ошибаюсь, но я не верю. Не верю, Полина Васильевна.

И только Наташка села, в зале пошли скрипеть стульями, растирать коленки и кашлять. Это просто-таки потрясающе, как сразу всем, вмиг захотелось кашлять.

Полина Васильевна уже взяла слово — она подняла руку, и Вадька дал ей слово, — Полина Васильевна уже сказала: «Товарищи комсомольцы, ребятки!», а кашель по-прежнему терзал собрание. Классруки шикали, передавали по цепи, чтобы немедленно прекратили этот идиотский кашель, но в общем прошло еще порядком, пока кашельные судороги сполна исчерпали свой заряд.

— Ребятки, — повторила Полина Васильевна, — меня удивляет, огорчает непринципиальность отдельных комсомольцев. Я уверена, что коллектив в целом правильно понимает дело Стрешинского — Тереховской, вернее, Тереховской — Стрешинского. Но мне хочется предупредить кое-кого из комсомольцев, что нельзя безответственно бросаться словами, что коль скоро истина установлена — а мы установили ее! — мы обязаны отстаивать ее беззаветно, объективно, всяким же чувствам ложного товарищества следует указать шлагбаум! А чтобы вам всем, товарищи комсомольцы, было легче разобраться и вынести свое справедливое решение, я изложу предысторию дела Тереховской — Стрешинского.

Предыстория, как и полагается, уходила своими корнями в то далекое время, когда за мною, еще несмышленышем, но уже белоручкой и неженкой, ухаживали мама, бабушка, папа и, наверное, какие-нибудь любвеобильные тетушки. Но если тогда я могла еще не отвечать за свои поступки, хотя замечательный наш педагог Антон Семенович Макаренко говорит, что уже тогда я должна была отвечать, то теперь я наверняка должна отвечать. И по самому большому счету!

— Спросите у нее, — вскрикнула вдруг Полина Васильевна, — сколько стоит килограмм хлеба, — она не ответит. Спросите у нее, во что обходится ее шерстяное платье, школа, в которой она учится, дом, в котором она живет, — она не ответит.

Самое удивительное, что она права: я действительно не стала бы отвечать. Не потому, что не знаю, а потому, что речь-то шла не обо мне. Как хотите, но я точно знала, что речь идет о ком-то другом, о ком я уже тысячу раз слышала, и мне очень хотелось увидеть наконец этого другого, подлого, наглого, неблагодарного, кого сегодня разоблачали в тысячу первый раз.

Сначала было только оно, это ощущение, что говорят вовсе не обо мне, а о ком-то, у кого по случайности такая же, как у меня, фамилия. И еще раздражение оттого, что девчонки и мальчишки из пустого, случайного звукового тождества вылупливали на меня этакие глазищи, делая ублюдочный вид, будто все это про между прочим, без особого смысла.

А потом, когда Полина добралась до справочки о шизике Стрешинском, которому все можно, пол опять стал уплывать у меня из-под ног. Чтобы вернуть его на место, я вонзала ногти в ладони, кусала изнутри щеки и считала до десяти. Никогда прежде ничего такого я не испытывала, и когда появилось желание бежать — во весь дух, без оглядки, до разрыва сердца, как бегут страусы, — я поняла, что это и есть трусость.

А Полина Васильевна спокойно так, уверенно, деловито накапливала подробности.

Детали моего гнусного замысла, как частокол зазубренных пик, смыкались все теснее, окружая меня кольцом без зазора, без просвета: я выкрала у мамы медицинский бланк с печатью, заполнила его Валеркиной рукой, расписала по пунктикам Валеркину роль и выискала еще этот, реакционный по своей сущности, эпиграф из Толстого.