Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Стефа непринужденно повел пальцами в воздухе.

— Спасибо, — сказала Светочка, по Стефа уже шествовал вдоль столов, на которых цепенели, скользили и нервно дергались рейсшины.

За шестью или семью столами Стефа не обнаружил своих сослуживцев и посему покинул зал, нежно притворив за собою дверь. Началась дегальюнация — ежедневная процедура, которая имеет своей целью вернуть столам хозяев, а отделу и его начальнику — творческих работников. Творческие работники возвращались в зал по одному, и Светочка, привлеченная шумом хлопающей двери, полюбопытствовала, почему их так много и откуда они. Кивком я указал на Розиту Михалну, как человека, который может дать исчерпывающий ответ.

— Если хотите знать, они ходили в «уборную», — объяснила Розита. — Ну что, вам интересно?

— Да, — очень серьезно ответила Светочка, — и я еще раз убедился, что, не в пример всяким гарпиям, Светочка — действительно наш человек.

Наклонившись над столом, Света напряженно выискивала нечто в испещренном кабалистическими знаками листе, и лицо ее было потрясающе серьезно. Я оглянулся, я смотрел по сторонам, но ни у кого из ста двадцати семи остальных моих коллег и сослуживцев не было такого лица — сосредоточенного и просветленного. И тогда я сказал себе, она не останется копировщицей, она будет архитектором, и о ней будут писать в газетах: во всех окнах уже было темно, и только в одном долго еще светилась желтым светом настольная лампа — грибок, подле которой без труда можно было рассмотреть четкий, чуть-чуть утомленный профиль Светланы Тетиевской — сегодня еще копировщицы, а завтра — выпускницы института строительства и архитектуры.

Ошибся я самую малость: Светочка подалась в институт годом позже.

— Можете поздравить меня, — сказала она в одно прекрасное августовское утро, и все поздравляли ее, а Стефа от имени отдела преподнес ей почти новый чертежный стол. — Спасибо, — сказала Светочка, — большое спасибо.

Розита Михална подарила ей авторучку с анодированным колпаком и, целуя в обе щечки, объяснила, что это — поршневая ленинградская и не будет капать.

А потом, когда первый экстаз прошел, Розита, задумчиво покачивая плотным бюстом, признавалась Эдику Цоневу, что пусть ее убьют на месте, если она хоть столечко вот понимает, зачем молоденькой девочке и работать, и учиться. Столечко вот — это одна фаланга знаменитого мизинца нашей Рози. Какой он? Ну, как вам сказать — в общем есть вещи, которые надо видеть собственными глазами.

Эдик Цонев ответил не сразу, Эдик вообще не терпит торопливых ответов. Если не хотите, говорит он, извиняться, не торопитесь, лучше подумайте лишние семь минут.

Через семь минут Эдик объявил Рози, что в общем все в норме, что он лично ничего особенного не видит: просто способная девушка. Очень способная. И хорошенькая.

— Ах, Эдик, — встрепенулась Розита Михална, — я лично всегда считала вас умным человеком, но в этом мое вечное несчастье — я думаю о людях чересчур хорошо.

— Ну и что же? — Эдик никогда не разыгрывает удивления, Эдик у нас — без штук. — При чем тут вы?

— Я, — Розита сделала улыбку а ля шарм и проникновенно глянула Эдику прямо в его неповторимые мартовские глаза, — я ни при чем, но вы такой же, как и он.

Он — это я. Сравнить со мною, по кодексу Розиточки, это больше, чем изничтожить просто физически. Сравнение со мною — гражданская и нравственная смерть, необратимая, как само время. Правда, при этом требуется еще одно небольшое условие: изничтоженный сам должен понять, что он безнадежно мертв.

Эдик этого не понимал и, гальванизируясь на глазах у изумленной публики, через семь минут ошарашил присутствующих страшным признанием:

— Мне тоже тридцать пять лет, у меня тоже нет мужа… жены, я имею в виду… но я всегда следую указателю: переходить здесь. Жизнь есть жизнь.

Розита чудовищно покраснела. Розита была красна, как багровый лик удалого Лафы, улана из юнкерских поэм Лермонтова. Мне даже казалось, что без слез не обойдется, и я отвернулся. Но мое джентльменство всегда некстати. Розита вскочила, подошла к Эдику впритык и объяснила ему:

— Если хотите знать, я уже два раза замужем была.

— Два, — подтвердил я, — и если понадобятся свидетели, Розита Михална, можете рассчитывать на меня.

Н-да, нехорошо немножко получилось. Но кто же мог предвидеть, что она вдруг сорвется с места и пустится через весь зал?

— Вы негодяи, — сказала Светочка, — вы вампиры и вурдалаки.

Весь день, до семнадцати ноль-ноль, Светочка хмурилась. Нет, ничего такого — не хочу, мол, с вами, грубиянами, циниками и пр., общаться — не было, но в глазах у нее, на лице, в позе оставалось что-то нехорошее. Эдик говорил, что Светочка в растрепанных чувствах, что она встревожена и озабочена. Ну, насчет тревоги он малость перегнул, а вот озабоченность — это, пожалуй, было.

Но в общем все это пустяк в сравнении с фантастическим финалом — Розита со Светочкой вмиг сделались подругами. И какими! Эдик утверждал, что не может без слез смотреть на них, и требовал вознаграждения за светлые узы, которыми он скрепил два сердца. Но Розита попросту не замечала своего благодетеля, а Светочка сказала, что все долги причитаются мне, и он, Эдуард Цонев, просто жалкий вымогатель.

Я поклонился и пробормотал в великом смущении, что и впредь готов служить в меру сил, дарованных мне господом и умноженных любовью, своей повелительнице.

Светочка блеснула глазами, но Розита была неумолима:

— И с кем ты объясняешься! — стонала Розита. — Нашла с кем объясняться.

— Не надо объясняться! — воскликнул я. — Позвольте нам лишь туфельку ее, прелестной вашей дщери, поцеловать…

— …и если можно, отвернитесь иль опахалом прикройте на секундочку свой зрак, — выскочил вдруг Эдик.

— Кисло мне в борщ. — парировала Розита. — Можете не только туфельку.

И расхохоталась. Клянусь… ну, чем поклясться? Хотите — жизнью?.. Клянусь жизнью, никто еще за все восемь лет моей работы в "Гипропроде” не выдавал у нас такого хохота. Сначала она просто тряслась, как на хорошем вибраторе, потом стала судорожно валиться с боку на бок, как будто сто тысяч муравьев одновременно забегали у нее под мышками, а потом вытащила из роскошного своего портмоне носовой платок и бухалась в него через каждые две с половиной секунды.

— Товарищ Таргони, — трогательно произнес Стефа. — Товарищ Таргони, здоровый смех — это витамины. Не спорю. Но только здоровый. Вы слышите?

Три дня кряду после этого Розита была на уровне: Эдик — о себе я уже не говорю — был для нее то же, что мягкие ткани для рентгеновых лучей, а Стефа, наш неустрашимый Стефа, во все эти дни предпочитал окольные дороги обычному своему железобетонному большаку.