Тэффи Бродессер-Акнер - Флейшман в беде [litres]

«Фу», – сказал Сет.

Мы с Тоби шагнули вперед, чтобы оттащить Сета от старухи и продолжить путь. Старуха, поняв, что я ей вообще ничего не собираюсь давать – но я не могла! У меня была только одна купюра, слишком крупная! – выкрикнула: «Да не придется тебе вовеки плясать на свадьбе своей дочери! Да запятнает она имя свое по всему городу своей блудливостью так, что когда она выйдет на рынок за покупками к субботе, все старейшины будут собираться и кидать ей в голову гнилые фрукты! Да не узнаешь ты никогда довольства! Да подаст тебе всевидящий Господь долгую жизнь без малейшего удовлетворения. Чтоб ты вечно пила и никогда не могла утолить жажды!»

Тут мы побежали, спотыкаясь о булыжники мостовой. Поздние паломники, идущие помолиться у Стены Плача, бросали на нас злобные взгляды.

Позже мы рассказывали эту историю всем подряд, но никто не находил ее забавной. Потом мы стали сочинять проклятия в адрес друг друга. Потом – в адрес наших преподавателей. Потом – в адрес своих бывших и своих соседей по общежитию. Потом – в адрес людей, которые нас не понимали или не любили такой любовью, какой мы, по нашему мнению, заслуживали.

Сейчас, в закусочной, Сет откашлялся:

– Ладно, я первый. Да обнаружит она, пришедши очередной раз в сортир, что все волосы у нее в промежности обратились в прах! Да чихнет ее очередной мужик, делая ей куннилингус, так сильно от этого праха, что у нее в теле образуется воздушный пузырь и случится легочная эмболия.

– Эмболия образуется не так, – сказал Тоби.

– Я не просил медицинской консультации, – ответил Сет. И посмотрел на меня. – Теперь ты.

– О боже, – сказала я. – Ну ладно. Да доберется она в конце концов с работы домой на метро после тяжелого дня только для того, чтобы обнаружить: нарыв, который она приняла за обычный прыщик, превратился во флегмону, когда она задела турникет в метро.

– Стой, а где у нее был прыщик? – уточнил Тоби.

– Где-нибудь в области таза, – ответила я.

– Там бывают прыщи?!

– Прыщи бывают везде, где есть кожа!

– Какая гадость, – сказал Сет.

– Это слишком, – сказал Тоби. – И чересчур замысловато. Где мы были в момент воздействия – в метро или дома?

Но он смеялся.

Я пошла на поезд одна. Последним двум актерам, про которых я писала для журнала, пока еще там работала, теперь было за пятьдесят. Оба женились в молодости на актрисах и родили с ними детей, а потом развелись. Карьера обеих актрис была кончена. Их тела изменились от родов, и им приходилось ежедневно крутиться, растя детей, и делать неприятный выбор – сколько часов в день работать, – зная, что у женщин в их профессии существует срок годности. Мужчины же упорхнули и продолжали вести развеселую жизнь, что, собственно, в первую очередь и привело к разводам, а через десять лет оба женились – один на молоденькой кинозвезде, с которой играл в паре, а другой на гримерше, тоже молоденькой, и родили еще двух детей. Второй шанс. Возможность начать жизнь заново. Вернуть себе юность. Заглушить всякие сожаления. А вот сидит Сет, который всю жизнь трахал всех подряд во все отверстия, и лишь когда устанет (если когда-нибудь устанет), найдет себе молодую женщину и ее тоже лишит жизни, наконец обзаведясь детьми.

У меня не было бурной молодости. Я никогда не гудела всю ночь до утра, я лишь раз пять или шесть за всю жизнь напивалась до потери контроля над собой. Я не спала с кем попало. Мои грешки были весьма консервативны. Я любила ходить в кино на поздние сеансы – на любые фильмы, даже плохие, даже те, что я уже видела. Я любила переедать. Я любила курить сигареты и травку в одиночестве у себя в квартире. Возможно, это самое плохое, что взрослость делает с человеком: даже твои самые глупые, неопасные, невинные желания пожирает рутина, и они исчезают из твоей жизни навсегда. Я дошла до вокзала, и прошла мимо, и оказалась в кинокафе «Анжелика», и послала эсэмэску бебиситтеру, что буду очень поздно.

В тот вечер Тоби повел детей в синагогу, как делал каждую пятницу до разъезда с женой. Рэйчел забрала вечер пятницы себе, и в этом была проблема – она никогда не водила детей в синагогу, и к ним в голову начала закрадываться мысль, что, может быть, служба в пятницу вечером и последующий семейный ужин и семейное общение не обязательны. Что это просто такая прихоть Тоби и ее можно оспаривать. Они никогда не любили ходить в синагогу (никто не любит), но особенно они не любили туда ходить после лагеря, когда им приходилось переодеваться и стоять вместе с отцом под его талесом [9] Талес (таллит) – молитвенное облачение в иудаизме в виде особым образом изготовленного покрывала. Прим. ред. , пока он слушал и молился (в основном благодаря мышечной памяти, но тем не менее). Теперь Ханна просто сидела и читала книгу (держа ее не на коленях, а демонстративно, на уровне глаз), а Солли носился по проходам с любым другим подвернувшимся девятилеткой.

Когда Тоби привез Рэйчел в Калифорнию, чтобы познакомить с родителями, их самолет сел в Лос-Анджелесе уже под вечер, и они попали домой как раз к пятничному ужину. В семье Тоби соблюдались еврейские традиции, и в пятницу вечером, хоть кровь из носу, все были дома. Все собрались. Все сели за стол. Затурканная сестра Тоби, голова замотана платком, рядом ее двое детей. Ее анемичный муж встал, подождал тишины и благословил халу и вино. Тоби больше не притрагивался к хале. («Ну съешь хоть кусочек, – уговаривала мать. – Все едят».) Но Тоби не желал есть халу, таково было его пожизненное наказание для матери за то, что она лишала его халы в детстве, когда он был толстяком. Пришли также дядя и тетя, и еще кантор синагоги с женой. Рэйчел сидела и благоговела: как органично они передают друг другу курицу, подшучивают друг над другом, обсуждают события недели. Как они все собираются, как садятся, какая в этом легкость и скрытый ритм. Они собирались настолько давно, что умели это делать. Потом Рэйчел сказала, что они почти хвалились своим душевным покоем и легкостью, выглядели почти нахально.

– Они умеют просто сидеть и быть , – сказала она. – Словно по праву рождения.

– Но почему тебя это раздражает? – спросил Тоби.

Она не могла объяснить. Только потом он понял: когда в ней пробуждалась зависть и провоцировала раздражение, тогда Рэйчел понимала, что вот это она хочет. Рэйчел выросла практически вне религии, родители ее развелись, и отец сбежал так рано, что она его и не помнила толком. А потом и мать умерла, когда Рэйчел было всего три года. Вырастила ее бабушка, мать матери. Она относилась к девочке как к гостье и поощряла в ней независимость. Бабушка не соблюдала традиций, в ее доме не было обрядов и обычаев. Лишь смесь раздражения и жалости оттого, что ей подкинули внучку-сироту, почти как в романе Диккенса.