Кристина Клайн - Поезд сирот

Слова его жалят меня своей правотой, но я вскидываю подбородок.

– Я, по крайней мере, не преступница.

Он хохочет.

– А я, выходит, преступник?

– Скажи, что нет.

– А ты поверишь?

– Вряд ли.

– Тогда какой смысл говорить?

Я не отвечаю, и все мы сидим молча – новый сосед заставил Кармина притихнуть. Я смотрю на пробегающий за окном пейзаж, унылый, безлюдный. Весь день то моросило, то нет. Небо водянисто, низко нависли серые тучи.

– У меня инструмент забрали, – говорит мальчишка немного спустя.

Я поворачиваюсь к нему.

– Что?

– Инструмент для чистки обуви. Банки с кремом, щетки. И как мне теперь зарабатывать?

– Никак. Тебя определят в семью.

– А, ну конечно, – отвечает он с сухим смешком. – Мамочка будет вечером подтыкать одеяло, а папочка днем учить ремеслу. Только я что-то в это не верю. А ты?

– Не знаю. Я пока об этом не думала, – отвечаю я, хотя, разумеется, думала. Прикидывала и так и этак: сначала разберут младенцев, потом мальчиков постарше, ведь фермерам нужны крепкие кости и сильные мышцы. В последнюю очередь девочек вроде меня, которых в дам уже не превратишь, слишком поздно, серьезной работы по дому не поручишь, слишком рано, да и в поле толку мало. Тех, кого никто не возьмет, отправят обратно в приют.

– В любом случае мы же ничего не можем поделать.

Он лезет в карман, вытаскивает мелкую монетку. Перекатывает в пальцах, зажимает между большим и указательным, прикладывает к носу Кармина, потом прячет в кулак. Раскрывает ладонь – монетки там нет. Он лезет Кармину за ухо, произносит: «Престо» – и подает ему монетку.

Кармин таращится в изумлении.

– Можно смириться, – говорит он. – А можно сбежать. Может, кому-то повезет и будет он жить-поживать да добра наживать. Один Господь знает, что с нами будет, а уж Он-то не проговорится.

Мы превратились в странную семейку: мальчишка – я выяснила, что его настоящее имя Ханс, а уличная кличка Голландик, – Кармин и я, обитатели нашего трехместного мирка. Голландец рассказал, что родился он в Нью-Йорке, родители его немцы, мать умерла от воспаления легких, а отец отправил его на улицу зарабатывать чисткой обуви, и каждый раз, когда он приносил недостаточно денег, стегал ремнем. И вот в один прекрасный день он перестал возвращаться домой. Присоединился к компании мальчишек, которые летом спали на какой-нибудь удобной приступочке или тротуаре, а зимой – в бочках и подъездах, в пустых ящиках на железной решетке на закраине Типографской площади – от машин внизу поднимались теплый воздух и пар. В задней комнате «тихого» бара он выучился по слуху играть на пианино, по ночам бренчал для пьяных посетителей и смотрел на такие вещи, какие двенадцатилетке видеть ни к чему. У мальчишек было принято не бросать друг друга в беде, хотя, если кому-то случалось заболеть или покалечиться – схватить пневмонию или упасть с трамвая под колеса грузовика, – они мало чем могли помочь.

Несколько приятелей Голландика по этой шайке едут с нами в поезде – он указывает пальцем на Мокрого Джека, который вечно все на себя проливает, и Беляка, мальчишку с прозрачной кожей. Их подманили, пообещав горячий обед, так они здесь и оказались.

– А что горячий обед? Вам его-то хоть дали?

– А то. Жареное мясо с картошкой. И положили в чистую кровать. Только не доверяю я этим. Им наверняка платят за каждую голову – как вот индейцы снимают скальпы.

– Это же благотворительное общество, – возражаю я. – Ты что, не слышал, что говорила миссис Скетчерд? Они выполняют свой христианский долг.

– Вот уж только не по отношению ко мне. Слышал я их разговорчики между собой: меня заставят работать, пока не сдохну, да еще и бесплатно. Ты-то девочка. Может, у тебя все еще и сладится: будешь на кухне печь пироги или нянчить ребенка. – Щурится, смотрит на меня. – Веснушки и рыжие волосы это, конечно, плохо, а так ты ничего. Вот и будешь сидеть вся такая расфуфыренная за столом, с салфеткой на коленях. Мне такое не обломится. Учить меня хорошим манерам поздно, да и слушаться я не умею. Все, на что я годен, – работать как вол. Все мы, газетчики, разносчики, расклейщики и чистильщики, таковы.

Он кивает на других мальчишек в вагоне, по очереди.

На третий день мы пересекаем границу штата Иллинойс. На подъезде к Чикаго миссис Скетчерд встает и произносит очередную тираду:

– Через несколько минут мы прибудем на вокзал «Юнион», и там пересядем на другой поезд, – вещает она. – Будь моя воля, я построила бы вас в шеренгу и отправила прямиком в новый вагон, зная наверняка, что так вы точно не учините никаких безобразий. Однако посадка начнется только через полчаса. Молодые люди, извольте надеть пиджаки, барышни – передники. И смотрите, не перепачкайте. Чикаго – гордый, благородный город, стоящий возле большого озера. С озера часто дует ветер, отсюда второе название: Город Ветров. Разумеется, все должны будут взять свои чемоданы и шерстяные одеяла, в которые нужно будет завернуться: мы пробудем на платформе не меньше часа. Я полагаю, что честные граждане Чикаго видят в вас мошенников, воришек и попрошаек, неисправимых грешников, которым никогда уже не встать на правильный путь. Их подозрительность вполне объяснима. Ваша задача – доказать, что они не правы: вести себя безупречно, как подобает образцовым гражданам, которыми, по убеждению Общества помощи детям, вы все можете стать.

На платформе ветер свищет сквозь мое платье. Я плотно оборачиваю плечи одеялом, не спуская глаз с Кармина, – он топает вокруг, и холод ему, похоже, нипочем. Ему хочется знать, что тут как называется: поезд, колесо, миссис Скетчерд (хмуро смотрит на кондуктора), мистер Куран (просматривает газеты на лотке). Свет – фонари загораются как раз тогда, когда Кармин обращает на них взгляд, будто по волшебству.

Вопреки ожиданиям миссис Скетчерд, – а возможно, в ответ на ее увещевания – все мы, даже мальчишки постарше, ведем себя тихо. Сбились в кучку, покорные, как скотина, только топаем ногами, чтобы согреться.

Все, кроме Голландика. А он-то где?

– Пс-с-т. Ниев.

Услышав свое имя, я поворачиваюсь и замечаю его белобрысую голову в лестничном пролете. Раз – и исчез. Я смотрю на взрослых, они заняты какими-то документами. Вдоль кирпичной стены неподалеку пробегает крупная крыса, все начинают визжать и показывать на нее пальцами, я же хватаю Кармина, оставив кучку наших чемоданов лежать где есть, и прячусь за какой-то столб и груду деревянных ящиков.

В лестничном пролете – с платформы сюда не заглянешь – у вогнутой стены сидит Голландик. Увидев меня, он без всякого выражения поворачивается и начинает подниматься по ступеням, исчезает за углом. Быстро оглянувшись – сзади никого нет, – я прижимаю к себе Кармина и поднимаюсь следом, не сводя глаз с широких ступеней, чтобы не упасть. Кармин запрокидывает голову и сам откидывается назад – болтается как мешок с рисом. «Веть», – лепечет он, указывая пухлым пальчиком. Я смотрю туда и постепенно соображаю, что это огромный полукруглый свод вокзала, почти полностью остекленный.