Кристина Клайн - Поезд сирот

Она поворачивается к голове вагона, через плечо манит меня следом.

– Тогда пошли.

Прижимая к груди малыша, я нетвердо поднимаюсь с сиденья и, покачиваясь, иду за ней по проходу. Дети сидят по двое-трое и провожают меня тоскливым взглядом. Никто не знает, куда мы направляемся, и, похоже, все, кроме самых маленьких, испытывают опасение и страх. Опекуны нам почти ничего не говорят; знаем мы лишь то, что едем в край, где на ветках, склонившихся к самой земле, растет много-много яблок, а на вольном деревенском воздухе гуляют коровы, овцы и свиньи. В край, где живут хорошие люди, хорошие семьи – и они готовы взять нас к себе. Я не видела ни одной коровы – да если на то пошло, вообще ни одного животного, кроме бродячих собак и самых выносливых птиц, – с тех пор, как мы уехали из Гэлвея, и теперь рада буду увидеть их снова. Впрочем, настроена я скептически. Слишком я хорошо знаю, что красивые слова очень часто не совпадают с реальностью.

Многие из маленьких пассажиров нашего поезда провели в Обществе помощи столько времени, что и вовсе не помнят своих матерей. Им будет проще начать сначала, броситься в объятия новой семьи, которая станет для них единственной. Я же помню слишком многое: просторную бабулину грудь, ее маленькие сухие ручки, мрачный коттедж, осыпающуюся стену, которой обнесен тесный огород. Густой туман, который накрывает залив ранним утром и в конце дня, баранину с картошкой, которую бабуля приносила нам, когда мама, вымотавшись, не могла ничего приготовить или нам не на что было купить продукты. Помню, как покупали молоко и хлеб в угловой лавке на Фантом-стрит – Срайд-а-фука, как называл ее по-гэльски папа: такое название улица получила потому, что каменные дома в этой части города построены были на бывшем кладбище. Помню мамины растрескавшиеся губы и мимолетную улыбку, грусть, что заполняла наш дом в Кинваре и перебралась с нами через океан, обосновавшись в темных углах съемной квартиры в Нью-Йорке.

И вот я в этом поезде, вытираю Кармину попку, а миссис Скетчерд нависает над нами и прикрывает меня одеялом, чтобы весь этот процесс не видел мистер Куран, а заодно раздает указания, в которых я не нуждаюсь. Сухого, чистого Кармина я пристраиваю головкой на плечо и иду на место, а мистер Куран раздает миски с обедом – хлеб, сыр и фрукты, жестяные кружки с молоком. Я кормлю Кармина размоченным в молоке хлебом, и это напоминает мне про ирландское блюдо, которое называется «чамп», – я часто готовила его для Мейзи и братьев: размятый картофель, молоко, зеленый лук (в тех редких случаях, когда удавалось его достать), соль. Когда приходилось ложиться спать голодными, мы всегда видели чамп во сне.

Раздав нам обед и по шерстяному одеялу, мистер Куран объявляет, что рядом с ним стоит ведро воды с ковшиком, можно поднять руку и подойти попить. В поезде есть уборная, сообщает он (нам скоро предстоит обнаружить, что эта «уборная» – жуткая дыра, прямо над рельсами).

Кармин, насытившись хлебом и сладким молоком, разлегся у меня на коленях, положив темноволосую головку на сгиб локтя. Я обернула нас обоих колючим одеялом. Среди ритмичного перестука колес и беззвучного копошения многих людей я чувствовала себя как в коконе. От Кармина пахло ванильным кремом, а тяжесть его тельца была такой уютной, что на глаза навернулись слезы. Нежная кожа, мягкие ручки, темные игольчатые ресницы – даже его вздохи заставляли меня думать (а как же иначе?) про Мейзи. Мысль о том, что она умерла в больнице от ожогов, одна, в мучениях, была невыносимой. Как так может быть, что ее нет, а я жива?

В нашем съемном жилье двери всех квартир, как правило, были открыты, жильцы совместно сидели с детьми, совместно готовили. Мужчины работали в одних и тех же продуктовых магазинах и кузнях. Женщины занимались рукоделием: плели кружево, чинили носки. Проходя мимо их квартир, я видела, как они сидят кружком, склонившись над работой, переговариваются на непонятном мне языке, – и меня пронзала боль.

Мои родители уехали из Ирландии в надежде на лучшее будущее, мы все верили, что путь наш лежит в страну изобилия. Родителям предстояло потерпеть крах в этой новой стране – крах во всех смыслах. Возможно, они просто были слабыми людьми, не приспособленными к тяготам эмиграции с ее унижениями и компромиссами, возможно, им не хватало самодисциплины и толики авантюризма. И все же меня не покидала мысль: ведь все могло сложиться иначе, если бы у нашей семьи имелся какой-то свой бизнес, куда приняли бы и папу, гарантировав ему занятость и стабильный доход, и ему не пришлось бы работать в баре – для такого человека, как он, место было хуже некуда; или если бы маму окружали другие женщины, сестры и племянницы, которые сняли бы с нее бремя отчаяния и одиночества, дали ей приют в краю чужаков.

В Кинваре мы были безнадежно бедны и не знали, что ждет нас завтра, но, по крайней мере, рядом была родня, знакомые люди. У нас были общие традиции, одинаковые взгляды на мир. До отъезда мы понятия не имели, что этих вещей можно лишиться.

Шли часы, я привыкла к качке вагона, к перестуку тяжелых колес, к железному гулу под сиденьем. Смеркалось, четкие силуэты деревьев за окном начали размываться, небо медленно темнело, потом стало черным на краю лунного диска. Прошли еще часы, синеватые отсветы сменились пастельными красками рассвета, и вот в окно хлынуло солнце; прерывистый ритм движения поезда делал пейзаж похожим на фотографии, тысячи снимков – если скользнуть взглядом, получается движущаяся картинка.

Мы коротаем время, глядя на меняющийся пейзаж, разговаривая, играя в разные игры. У миссис Скетчерд с собой шашки и Библия, я листаю ее в поисках любимого маминого 120-го псалма: «возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю…»

Я одна из немногих детей в этом поезде, кто умеет читать. Мама давно, еще в Ирландии, показала мне все буквы, а потом обучила письму. Когда мы приехали в Нью-Йорк, она заставляла меня читать ей вслух – все слова, какие попадались на глаза, на коробках и бутылках, которые я находила на улице.

– Доннер, газ-ированные нап…

– Напитки.

– Напитки. Лемонкист, содовая вода. Искусанные…

– Искусственные.

– Искусственные кра-сители. Добавка лимоновой… лимонной кислоты.

– Молодец.

Когда я научилась читать бегло, мама порылась в обтрепанном сундучке, стоявшем рядом с ее кроватью, и вытащила оттуда сборник стихов в твердом переплете, синем с золотой каемкой. Фрэнсис Фахи был поэтом из Кинвары, он родился в семье, где было девятнадцать детей. В пятнадцать лет стал помощником учителя в местной школе для мальчиков, потом перебрался в Англию (как и все ирландские поэты, пояснила мама), там общался, например, с Йейтсом и Шоу. Мама аккуратно переворачивала страницы, водила пальцем по черным строчкам на тонкой бумаге, проговаривая слова про себя, пока не находила то, что надо.