Кристина Клайн - Поезд сирот

Однажды, когда я чищу разливательную ложку с богатым узором, миссис Нильсен дотрагивается до горла и говорит, не глядя на меня:

– Можем, если хочешь, это тебе тоже почистить.

Я дотрагиваюсь до цепочки на шее, веду по ней пальцем до крестика. Завожу руки за спину, расстегиваю застежку.

– Лучше кистью. Но аккуратно, – говорит миссис Нильсен.

– Мне это бабушка подарила, – говорю я.

Она смотрит на меня, улыбается.

– И теплой водой.

Я вожу по цепочке кистью, и она на моих глазах меняет цвет с тускло-серого на цвет елочной мишуры. А крестик, на котором из-за окиси было не рассмотреть деталей, опять делается объемным.

– Ну вот, – говорит миссис Нильсен, когда, прополоскав и высушив украшение, я надеваю его обратно. – Так гораздо лучше.

Она ни о чем не расспрашивает, но я понимаю: тем самым она дает мне знать, что чувствует, как много значит для меня эта вещь.

Однажды вечером (я уже прожила в доме несколько месяцев) за ужином мистер Нильсен обращается ко мне:

– Дороти, мы с миссис Нильсен хотели бы обсудить с тобой одну вещь.

Я думаю, что мистер Нильсен заговорит о поездке к горе Рашмор, но вместо этого он поворачивается к жене, а она мне улыбается, и я понимаю: речь о чем-то другом, более важном.

– Когда ты приехала в Миннесоту, тебе дали имя Дороти, – говорит она. – Тебе оно по душе?

– Не особенно, – отвечаю я, все еще не понимая, к чему они клонят.

– Ты ведь знаешь, как много для нас значила наша Вивиан? – говорит мистер Нильсен.

Я киваю.

– Так вот. – Ладони мистера Нильсена лежат на столе. – Мы были бы тебе крайне признательны, если бы ты взяла имя Вивиан. Мы считаем тебя своей дочерью – пока неофициально, но в наших мыслях это так. Мы также надеемся, что и ты начинаешь думать о нас как о своих родителях.

Они смотрят на меня в ожидании. Я не знаю, что и думать. Чувства, которые я испытываю к Нильсенам, – благодарность, уважение, признательность – совсем не похожи на любовь ребенка к родителям, точнее, не совсем похожи; с другой стороны, мне трудно дать определение этой любви. Мне хорошо жить у этих добрых людей, я начинаю ценить их размеренный, немудреный образ жизни. Я признательна им за то, что они взяли меня к себе. Но не проходит и дня, чтобы я не вспомнила о том, как я на них непохожа. Они совсем другие, и иначе не будет никогда.

Кроме того, я не понимаю, хочу ли я взять имя их дочери. Я не уверена, что это бремя мне по силам.

– Не будем торопить ее, Хэнк. – Потом, повернувшись ко мне, миссис Нильсен говорит: – Не спеши, обдумай, потом дашь ответ. Что бы ты ни решила, этот дом останется и твоим домом.

Несколько дней спустя я расставляю по полкам в магазине консервные банки, и вдруг до меня доносится смутно знакомый мужской голос. Я пристраиваю по местам оставшиеся банки с горошком и кукурузой, беру пустую картонную коробку и медленно встаю – пытаюсь, не показываясь, определить, кто же это говорит.

– Предлагаю на обмен тонкие штучные изделия, если вас это устроит, – говорит неизвестный мистеру Нильсену, который стоит за прилавком.

Каждый день в магазин приходят люди и объясняют, почему не могут заплатить, просят кредит или предлагают вещи в обмен. Чуть не каждый вечер мистер Нильсен приносит такие приобретения домой: дюжину яиц, мягкие норвежские лепешки-лефсы, длинный вязаный шарф. Миссис Нильсен закатывает глаза и произносит «Боже мой!», однако не жалуется. Мне кажется, она гордится мужем – за его великодушие, за то, что он может себе его позволить.

– Дороти?

Я оборачиваюсь и, слегка вздрогнув, понимаю, что это мистер Бирн. Его каштановые волосы не стрижены и грязны, глаза покраснели. Судя по всему, он пьет. Что ему могло понадобиться в универсальном магазине городка в тридцати милях от его дома?

– Ну и сюрприз, – говорит он. – Ты здесь работаешь?

Я киваю:

– Владельцы, Нильсены, взяли меня к себе.

Февраль, холодно, и все же по виску мистера Бирна катится пот. Он утирает его тыльной стороной ладони.

– Гляжу, тебе у них хорошо?

– Да, сэр. – Я пытаюсь понять, почему он так странно себя ведет. – А как миссис Бирн? – спрашиваю я, пытаясь перевести разговор на любезности.

Он несколько раз моргает:

– Так ты ничего не знаешь?

– Простите?

Он говорит, тряся головой:

– Не такой уж сильной она была женщиной, Дороти. Не стерпела унижения. Не могла выпрашивать милостыню. Но что я-то мог поделать? Не проходит и дня, чтобы я об этом не думал. – Лицо его искажается. – Когда Фанни ушла от нас, это стало…

– Фанни ушла? – Не знаю, почему меня это удивляет, но удивляет сильно.

– Через несколько недель после твоего отъезда. Пришла однажды на работу и сказала: дочь, которая живет в Парк-Рапидс, хочет, чтобы она переехала к ним, и она решила согласиться. Остальных, как ты знаешь, уже не было, и, по-видимому, Лоис не могла смириться с мыслью… – Он проводит рукой по лицу, будто пытаясь стереть с него черты. – Помнишь, какой буран бушевал прошлой весной? В самом конце апреля. Так вот, Лоис вышла из дома и пошла куда глаза глядят. Ее нашли милях в четырех, замерзшей насмерть.

Мне хочется посочувствовать мистеру Бирну. Или почувствовать хоть что-то. Но не получается.

– Сочувствую, – говорю я, и, наверное, действительно сочувствую ему, ведь жизнь его разбита. Но я не в силах ощутить жалость к миссис Бирн. Я вспоминаю ее холодные глаза, постоянно сжатые губы, нежелание видеть во мне что-то, кроме рабочих рук, кроме пальцев, способных держать иголку с ниткой. Нет, я не радуюсь ее смерти, но жалеть – не жалею.

Вечером, за ужином, я говорю Нильсенам, что приму имя их дочери. В этот момент заканчивается моя старая жизнь и начинается новая. Мне трудно поверить, что удача и дальше будет мне улыбаться, но я не питаю иллюзий по поводу того, что осталось в прошлом. И когда через несколько лет Нильсены говорят, что хотели бы меня удочерить, я с готовностью соглашаюсь. Я буду их дочкой, хотя никогда не заставлю себя называть их папой и мамой – для этого отношения наши слишком официальны. И тем не менее одно ясно: с этого момента я – часть их семьи; они за меня отвечают и позаботятся обо мне, что бы ни случилось.

Время идет, свою настоящую семью я помню все более и более смутно. От той, прошлой жизни у меня не осталось ни фотографий, ни писем, ни даже книг, только бабушкин ирландский крест. И хотя я почти никогда его не снимаю, взрослея, я начинаю все отчетливее сознавать, что единственную вещь, оставшуюся от родни, мне подарила женщина, которая заставила сына и его семью сесть на судно и уплыть в далекий край, – прекрасно понимая, что, скорее всего, никогда больше их не увидит.

Мне пятнадцать, и в один прекрасный день миссис Нильсен обнаруживает у меня в сумочке сигареты.