Николя Матье - И дети их после них

Мать попросила Антони проводить ее на похороны Люка Грандеманжа, так что особого выбора у него не было. Это были его первые похороны. По такому случаю он принарядился: белая рубашка, пиджак, галстук. Он странно чувствовал себя во всей этой сбруе – не то легавый, не то топ-менеджер. В сущности, ему было приятно. Он даже надел выходные ботинки, которые пришлось покупать специально. Похороны, как и свадьбы, всегда связаны с дополнительными тратами. Мать захотела взять ботинки попрочнее, чтобы они долго носились. Антони выбрал остроносые «Кензо». К счастью, на них была скидка.

Элен всю дорогу теребила себя за волосы. У нее это было признаком крайнего беспокойства. И курила она без остановки. Два раза Антони пришлось остановить ее, иначе она проехала бы на красный свет.

– Все будет хорошо, – покровительственно сказал он.

Она кивнула: да, да. Хотелось бы, во всяком случае. Она неплохо держалась, спрятавшись за огромными солнечными очками. Впервые после развода ей предстояло увидеться с Патриком. В этом – неудобство похорон, там всегда встречаешься со старыми знакомыми.

Они приехали задолго до начала и без труда припарковались на стоянке перед церковью, в самом центре, неподалеку от городской ратуши. Здание впечатляло своим романским видом, симметричным фасадом с пилястрами, высокой колокольней. Ее построило семейство Вандель во времена германской аннексии. Они потребовали тогда от архитектора, чтобы тот спроектировал нечто в духе Возрождения, итальянское – в пику кайзеру с его любовью к вестготам. Денег на это строительство они не жалели, тратили без счета, очевидно, из-за угрызений совести: ведь они жили в восьмом округе Парижа, в то время как в Эйанже хозяйничали немцы. Сто десять лет спустя храм Святого Михаила в Эйанже оставался роскошным осколком прошлого среди окружающего убожества. И всякий раз, когда хоронили очередного силикозника или алкаша, семье усопшего казалось, что он заслужил полное право на похороны национального уровня.

Вскоре на узкой паперти стало людно. Антони с матерью, державшиеся в сторонке, смешались с вновь прибывшими. Она шла впереди в темном платье, схваченном на талии блестящим ремешком, на плече у нее висела сумочка в форме ракушки. Среди мелькавших вокруг лиц Антони узнал несколько человек, главным образом тех, кого обычно встречал в городе. Все улыбались, спокойно болтали о том о сем, можно было подумать, что народ съехался на гулянье, если бы не некоторая сдержанность и не весь этот черный цвет. Гроза нависала над городом, как надежда, как обещание. Погода была явно не для костюма.

– Смотри, – сказала Элен.

Ванесса только что заметила их и шла к ним через паперть. Она тоже была в темном платье и на каблуках. Красивая.

– Ты тоже пришла? – спросила приятно удивленная Элен.

– Да, да.

– Ты знаешь Грандеманжей?

– Не слишком хорошо.

Ванесса улыбалась, вела себя естественно и мягко. Матери Антони очень нравилась эта девочка. Она приходила к ним время от времени, всегда здоровалась. Постоят внизу, поболтают минут пять, потом поднимутся на второй этаж и закроются у Антони в комнате. Несколько раз она у них ужинала. Умная девочка, и не воображуля какая-нибудь, такая могла бы подтянуть Антони. И ведь всегда предложит помочь – на стол там накрыть или посуду помыть. Потом вдруг перестала звонить. И Антони больше о ней не заикается. Хотя это уже не ее дело.

Антони отнесся к происходящему иначе. Как только представилась возможность, он отвел Ванессу в сторонку.

– Ты какого хрена тут делаешь?

– Я тебе мешаю?

– Нет. Но тебе нефиг тут делать. Кто тебя просил приходить?

– Ладно. Без паники. Ухожу.

Антони удержал ее. Он подыхал от жары. Ослабив галстук, он расстегнул воротник рубашки. В поисках глотка свежего воздуха взглянул на небо, которое было тут, совсем близко, все в серых разводах, томное, как суп.

– Скорей бы уж грянуло. Лично я больше не могу.

– Раньше ночи ничего не обещают.

Антони и сам это знал. Он специально включил метеопрогноз. Этим же вечером в девять у него была назначена встреча за старой электростанцией. Дождь, ветер или снег – он все равно пойдет туда.

Тем временем Элен стала обходить знакомых. Тут были и соседи, и бывшие коллеги, и родные усопшего. Она здоровалась с каждым, придав лицу приличествующее случаю выражение, но разговоры быстро рассеивали эту напускную печаль. Люди обменивались новостями: такой-то умер, сын такого-то уехал в Китай, булочную Хартцев наконец-то купили. Выражения мелькали на лице Элен как бегущие облака. Она была приветлива, предупредительна, интересовалась жизнью собеседников, их удачами и горестями. Когда она сняла солнечные очки, все увидели, что под глазами у нее темные круги. Эта сморщенная от забот, обожженная слезами кожа пепельного цвета очень ее старила. Но ей уже два года было на это глубоко наплевать.

Ванесса с Антони тоже разглядывали народ, мирно копошившийся в тени церкви. Антони курил, засунув руки в карманы. Ванесса уже несколько минут не говорила ни слова. Он повернулся к ней.

– Ты дуешься?

– Нет.

– А похоже.

Она жалела, что пришла. В сущности, он и правда ни о чем ее не просил. Она сама пыталась занять какое-то место в его жизни. А зачем? Какой-то придурок, сопляк. К тому же и урод – с этим его кривым глазом. Она взглянула на него, чтобы проверить себя. Нет, к сожалению, не такой уж он и урод.

– Ладно, – сказал Антони, толкая ее плечом. – Ну хватит. Ну извини.

– Когда ты приходишь меня оттрахать, то по-другому себя ведешь.

Он удивленно обернулся на нее:

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего.

– Дура ты после этого. Ты так же тащишься от этого, как и я.

Она тоже повернулась к нему лицом. На каблуках она была чуть ли не выше его.

– Ага, просто обожаю, когда ты будишь меня среди ночи, чтобы спустить.

– Чего тебе надо? – психанул Антони. – Чтобы мы поженились?

– Идиот…

Это был скорее не упрек, а сожаление. Ничего ей от него не нужно. Ничего она не ждет. Он же просто пацан, жлоб, двоечник, вечно гоняет на своем мотоцикле, совсем не в ее вкусе. И потом у них договор: они встречаются, трахаются – и все. Только вот после траханья, когда они лежат, глядя в потолок, у них обязательно начинаются всякие откровения. Случалось, что они подолгу лежали вот так в полумраке, в комнате у Антони, когда его матери не было дома, и говорили, говорили. У него такие длиннющие ресницы. И кожа такая смуглая. Он все твердил, что ему все это на фиг не надо. Совсем наоборот. Иногда, даже в своей квартирке в Меце или в кино с Кристофером, она думала о нем. Ей все время хотелось его поймать, схватить, дернуть за волосы, укусить. Она ненавидела себя за это. И надела свое лучшее платье.