Николя Матье - И дети их после них

– Так ты нас вот так и кинешь? – спросила Стеф.

– А что я, по-твоему, должен делать?

– Мог бы утопиться в собственной блевотине, например, – предложила Клем.

– Когда ты узнал все это?

– Неделю назад.

– И нам ничего не сказал?

– Ты же знал, что у нас все планы на тебе завязаны?

– Ну да. Мне очень жаль. И из-за этого тоже. Честно говоря, я даже не знал, как вам все это сказать. Мне страшно жаль, девчонки.

Вот он, сидит на попе ровно, в белой рубашке-поло, спрятав за очками свою мордашку. Стеф ненавидела его тем сильнее, что не могла не признать, какой он классный. В этом вся трагедия. Вот уже почти два года, как она по его милости живет как в аду. Десять раз они расставались навсегда. И не только из-за того, что она застукивала его на вечеринках целующимся взасос с другими девчонками. Он все время врал, тырил у предков бабки, нюхал растворитель и никогда не держал слова. Хуже всего, что ему все всегда сходило с рук. И каждый раз мирились они только по ее инициативе. Стеф воображала себе разные истории о безумной любви, взаимном влечении и вместе с тем отвращении, вроде как у Дилана и Келли в «Беверли-Хиллз». Симон был изломан, эгоистичен и страшно сексуален. Настоящий козел.

– И в то же время я всегда говорила, что он полный ноль, – заметила Клем.

Стеф задумалась. Ну не может же все вот так развалиться на фиг.

– А твой братец, – сказала она, – он что, не может открыть нам дом?

– Можете сами его попросить, – язвительно ответил Симон.

– Ты все же больной, правда, – сказала Клем.

Симон нахмурился.

– Вы же мне не оставили выбора. Я с самого начала знал, что вы меня сожрете. Уже несколько дней только и думаю, как сообщить вам эту новость.

Вот в чем ему нельзя было отказать, так это в гениальной способности выкручиваться. Вы начинаете его упрекать, а через две секунды уже сами просите у него прощения. Он так часто дурил Стеф голову, что она потеряла счет этим случаям. Но на этот раз с нее хватит.

– Давай, бери свой чемоданчик и вали отсюда.

Она открыла дверцу и откинула свое сиденье, чтобы выпустить его.

– Не буду я здесь вылезать. Это дыра какая-то.

Стеф огляделась по сторонам. Чтобы добраться до города, ему придется топать не меньше часа. С чемоданом, да еще и по жаре. Эта идея ей очень понравилась.

– А ну, вон отсюда. Отваливай.

Клем молча ликовала. Наконец Симон нехотя выбрался из машины и побрел к автобусной остановке, то и дело оглядываясь через плечо в надежде, что ему скажут: «Ладно, хватит, так и быть, отвезем тебя». Но Стеф было слишком противно. Она вспоминала его руки у себя на заднице, на животе, везде. Вот зараза.

– Ну и придурок… – сказала Клем.

– Не говори.

Потом Стеф снова села в машину, опустила ручник и направилась к Эйанжу под цементным небом среди июльской духоты. Они ехали быстро, без оглядки, без удовольствия, без слов. Каникулы пропали. Последние школьные каникулы. К горлу подкатила какая-то новая грусть.

Под конец мессы органист сыграл привычную токкату Баха. Высоко взмывали аккорды – стремительные, трубные, смутно-метафизические. Пусть Антони и не верил во всю эту библейскую катавасию, но устремленность каменных сводов, синева витражей, вся эта вертикальность делали свое дело. Чуть дальше, в нефе, четверо мужчин несли упрятанный в ящик труп. Люди топтались, медленно выбираясь на свет. Тысячи воскресных дней один за другим прошли вот так, в песнопениях, гимнах, в тревогах и надеждах. Юноша содрогнулся. Тут и правда холодновато, пробирает.

Добравшись до отца, он поцеловал его, вдохнув знакомый запах туалетной воды. Мать тоже его чмокнула. Потом они опять оказались на паперти, ослепленные светом, немного растерянные. Надо было снова искать ориентиры. Сложив желтый буклетик, который им выдали, чтобы они следили за ходом церемонии, Элен поискала в сумочке солнечные очки. Она избегала взгляда бывшего мужа. Нацепив очки, она скрестила на груди руки.

– Как дела? – спросил отец.

– Нормально. А у тебя?

– Хорошо, хорошо. Странно все это все-таки.

– Да.

Он говорил о смерти, она – об их встрече. Антони и Ванесса касались друг друга плечом. Ему почти хотелось взять ее за руку.

На паперти верующие смешались с теми, кто не пожелал присутствовать на мессе. Народу и правда собралась целая толпа. В частности, тут можно было узнать бывших коллег-мусульман, потом непримиримых профсоюзных деятелей, которые скорее легли бы под поезд, чем ступили бы хотя бы одной ногой в храм. Эти могли сколько угодно хорохориться, строить из себя вероотступников, все равно чувствовалось, что они на пределе. Вместе с Люком Грандеманжем в яму закапывали славный отрезок их истории. Свой первый взнос он сделал еще в 1963 году. Был профсоюзным представителем, делегатом персонала, временно исполняющим обязанности, секретарем – всем понемногу. В период больших забастовок на «Металоре» он даже стал одной из ключевых фигур движения. Он не принадлежал к числу идеологов. Не было у него и особого таланта к ведению переговоров. Для этого были люди и похитрее, и поглупее, и поактивнее, из тех, кому больше терять или кто лучше бегает на длинные дистанции. А вот у Люка было одно, явно лишнее качество: он умел создать атмосферу. В борьбе нужны такие люди, как он: пошутить, хлопнуть нерешительного по спине, назвать подстрекателя «зайчиком». Иногда это не так-то просто. Время уходило. Его шутки редко были смешными. С ним все тут же превращалось в праздник. По-своему, но он умел сплотить людей, чтобы они держались вместе, до конца.

С тех пор его политические взгляды и добродушие приняли странно шовинистический характер. Понемногу он стал понимать, что придурки, делу которых он служил, это не только трудящиеся, наемные рабочие, провинциалы, без образования и дипломов. Это – особая порода. Все беды – от миграционных потоков. Достаточно просто посчитать. Число иммигрантов, примерно три миллиона, в точности соответствовало числу безработных. Интересное совпаденьице. Если хорошенько поразмыслить, целая куча неразрешимых проблем решалась сама собой, надо только захотеть увидеть, что первопричина всех современных зол – эти привозные бездельники.

Впрочем, в окружении Люка многие соглашались с таким диагнозом и выступали за квоты, чартеры, короче, призывали не забывать, что «мы у себя дома». Но все эти идеи, несмотря на их успех у населения, высказывались потихоньку, в узком кругу. В местах, требующих определенного поведения, об этом не говорили. Мешал какой-то смутный стыд, сродни вежливости. Кстати, и священник в своей биографической справке ни слова не сказал об этих спорных убеждениях усопшего. Не упомянули о них и в некрологе, опубликованном в местной газете. И каждый раз, когда Эвелин слышала подобные разговоры, она вздыхала или взмахивала рукой, принижая значение всего этого. Мало ли что вбил себе в голову ее муженек. Вот и с футболом у него было так же.