Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Больше Кул на дневную сторону не ходил, хотя убегал еще раз пять. Побеги остались незамеченными. А может, и мужи, и крылы просто махнули рукой, убедившись, что Кул все равно вернется и все равно попробует удрать снова.

Самой неудачной оказалась предпоследняя проба. Размытая дождями щель, в которую провалился Кул, вела в берлогу. К счастью, заброшенную – но Кулу хватило. Хватило смрада, едкого помета, расколотых и высосанных костей, ошметков шкур – и посреди всего этого собственного бессилия, слоями нарастающего после каждой безуспешной попытки выбраться наверх по скользким корням или перетянуть грязным лоскутом рассеченное острым корнем плечо, предварительно смыв натекшей кровью корку грязи.

Он выбрался, но раны заращивал недели три, все это время маясь от бессонницы, маясь от попыток услышать, не бредет ли на запах крови хозяин берлоги, который может и не разобрать, что это все-таки кровь принятого обетной землей человека, маясь от ощущения смрадной запачканности и собственного тела, и собственных перепуганных до полного помутнения мыслей.

Кул мылся по пять раз на дню и даже тайком сходил в баньку, которой приходилось избегать. Баня была для всего яла, а Кул был вне яла и с тех пор, как откололся, потерял право на банный день: родовой ли, семейный ли, птенский или затейный. Птены и птахи до пятнадцати лет мылись вместе, далее попарно, а с переходом в работный и родительский возраст – по собственному усмотрению, кто парами, кто тройками, кто всей большой семьей.

Кул себя в семье не представлял. Ни в какой. И если в баню бегал, то глубокой ночью, убедившись, что там пусто, чисто и не занято никакой умаянной единением парой. Единились там многие, а мылись друг с другом, считай, все – кроме Кула, горевавшего по этому поводу не больше, чем по другим, и почти не завидовавшего, хотя и тело ныло, и через сны его проходила, томя и выдаивая, почти каждая птаха, увиденная днем. Сны лепит небо, черпая человеческим нутром из земли, а сам человек этой части своего нутра не знает и за предмет и итог лепки не отвечает. Несоответствие ночи, где все жадно-лас- ковые, дню, где все насмешливо-равнодушные, только помогало чувствовать себя чужим и готовиться к неизбежному уходу.

Уход был неизбежным, хотя Кул благополучно пережил пятнадцатую весну и понял, что будет жить и дальше. Что никто не будет приносить его в жертву. Что Арвуй-кугыза не врал ни про это, ни про зряшность слов пьяного глу́па Кокшавуя. Но это же не значило, что Арвуй-кугыза не врал во всём остальном. И это не значило, что Кул здесь свой. Он чужой. Он всегда будет чужим. Ему здесь нет места. Значит, его место не здесь. Осталось найти где.

В последний раз Кул пошел прямо на восход.

Он знал, что на восход стоят леса, леса и леса, стоят, растут, сплетаются ветвями и корнями в живые стены от подземных до верхненебесных слоев, и стены эти сами образуют бесчисленные слои, как на срезе древнего дуба, где таких слоев сотни и сотни, и ты, как бы ни бежал и ни летел, всегда посредине, так что выбраться наружу невозможно. Не может дерево перестать быть деревом, даже если выскочит из бесконечных колец в качестве ветки, и не может мары перестать быть человеком леса.

Изредка лесные стены перемежаются хищными болотами и очень высокими каменными горами, перебираться через которые мары нельзя: дальше живут слишком злые на мары родственники, выражающие свою злость довольно дикими способами.

Народ, из которого вышел Кул, как и народ, который заставил его жить здесь, явно к этим родственникам не относился, он жил на дневной стороне, но Кул уже сообразил, что если и удастся выйти на ту сторону, то только сделав долгий крюк через лесную, болотную и гористую стороны.

Не удалось.

Кул понял это, когда второй и третий раз прошел мимо приметного камня и специально сломанной ветки, хотя шел строго на восход, как солнце показывало. Понял, но все равно продолжал идти, вышагивать, плестись, вытирая злые слёзы и не присаживаясь для отдыха. Он даже ночью не спал, а брел, ёжась, сквозь отсыревшую темную прохладу под буйный ночной гомон, шелест и пересвист, иногда тупо замерев в середке куста или уткнувшись лбом в бросившийся навстречу ствол: не мог вспомнить, как положено из таких затруднений выбираться.

Ствол оказался опорой разрушенного забора, за которым затянутыми мхом кучами упокоились останки древних избушек. Они были странными, а еще более странными были высившиеся за избушками груды камней, когда-то складывавшихся в стены домов, в том числе высоких, как деревья.

Люди в каменных домах не живут. В каменных пещерах живут безумные медведи, летучие мыши и шестипалые дикари, но не здесь, а на закате. А Кул шел на восход.

Он даже немного испугался и пошел быстрее, на ровном месте провалившись по колено в труху, взлетевшую округлым столбом в лунном свете и опускавшуюся на мшистые языки долго, очень долго после того, как Кул уже перелез через несколько бугров, за которыми лес стал обыкновенным.

Когда сквозь ветки пробилось солнце, Кул стоял возле буреломной кучи, щурясь и покачиваясь, и пытался сообразить, что за странный звук слышит. Он понял, что это ручей. Он понял, что страшно хочет пить. Он подошел на негнущихся ногах к мягкому ложу искрящегося и елозящего будто спросонок ручья, осторожно присел, черпанул, глотнул раз и другой и обнаружил, что сил нет.

Кул сунулся коленом и лбом в мягкое дно ручья и в его тонкое морозное тело, замер на миг, чтобы не упасть дальше, выдохнул и не упал, а осторожно лег всем телом, с болезненным восторгом чувствуя, как медово немеют горящие от усталости мышцы и утомленные толчками в землю и воздух кости, а с ними и стоящая в горле тоска. Немеет, растворяется и уносится вниз по течению.

Без тоски было хорошо, как без зубной боли.

Холод ухватил за скулы, втек в ноздри и пустил ласковые ледяные щупальца к глазам и языку. Это было немножко страшно, но почти приятно. Вот и ладно, подумал Кул с равнодушным облегчением.

И тут гладкое дно стало бугристым, зашевелилось, поднимая то плечо, то крестец Кула, с плеском выдернуло его из воды, схватило за ремешки на плечах и потащило на берег.

Кул возмутился, но сил выразить возмущение словом или движением не было, поэтому он просто терпел режущее неудобство в груди, спине и подмышках, а потом лежал и смотрел на бегающего перед ним…

Описать, кто бегал перед ним, Кул, наверное, не смог бы даже сейчас. Махись выглядел то ли как беспощадно перекормленный бородатый ребенок, то ли как взрослый, которого небо или хотя бы вековая сосна старались вколотить в землю, но не преуспели, потому что даже земля таких не принимает. Одет он был неладно – примерно как мары или, точнее, кырымары, но верхняя рубаха была нерасшитой, запахивалась на неправильную сторону, и ее странная темная ткань серебрилась на сгибах, впрочем, после изумительно быстрого высыхания становясь как будто обычным нарочито невыделанным холстом.