Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Ростом Махись был Кулу по грудь, лицо у него было круглым, плоским и бледным, нос крючком, глаза нараспашку и желтые, сова совой, только бородатая, а что под бородой, больше похожей на серый войлочный ком, – не видно, и слава небу. Кабы Кул сразу увидал, как Махись распахивает бороду, показывая пасть, в которой вместо зубов мелькает бегучим блеском решеточка, напоминающая высушенное крыло медной стрекозы, он бы рухнул обратно в ручей и не позволил себя оттуда достать.

С таким ртом Махись, конечно, не умел говорить. Зато он всё понимал.

Зато он умел слушать.

Зато он умел появляться перед Кулом, когда это необходимо, и исчезать, когда не был нужен.

Зато он стал другом Кула, единственным настоящим.

Зато он спас его тогда и вывел из чащи.

Он и дальше спасал Кула: разок вытащил из костра, не раз заставил затопить печку, принес, сунул в рот и велел разжевать какую-то траву, когда Кул умирал от жара. И просто своим присутствием спасал. Человек один не может. А вдвоем может почти всё.

Только выйти из земли мары, если это запрещено, не может. Но этого никто не может: ни один, ни вдвоем, будь он хоть дитя земли Махись, хоть дитя неба Иненармонь.

Так, по крайней мере, думал Кул.

Их появление должно было испугать Кула: чужие, несвежие, в странный день неумираний, исчезновений и негасимого пожара. Но не испугало. Нашлись причины.

Они не стали подходить к костру без спроса и вежливо дождались, пока Кул заметит, оценит их внешность, изможденность и сдерживаемый, но очевидный голод и пригласит подойти присесть да отведать, чем небо одарило. Но ждали они близко от навеса, там, куда невозможно подойти не замеченным Кулом, – а он не заметил ничего, хотя с мальства привык поглядывать во все стороны, пока бодрствует, да и спать вполглаза. Тем более когда упражнялся с палкой и без нее – смысл-то представлять бой, если не зришь поля боя. И споласкиваясь после упражнений, тоже вокруг поглядывал, и пристегивая штаны, и накидываясь покрывалом, и садясь у костра. Не шел никто ни от холма, ни от леса. А если бы и шел, то длилось бы это долго. Парочка же выглядела так, будто очень долго как раз стояла, ожидаючи.

Махись бы наверняка заметил, он замечал всё, что могло оказаться опасным. А решительного вида муж средних лет и молодая, сильная, судя по осанке, жена, оба пугающе загорелые, оба усталые и припорошенные лесной пыльцой и сором, оба в незнакомой варварской одежде, оба с неправильными, плохо прикрытыми косами могли оказаться опасными, несмотря на доброжелательность лиц и явную пятипалость. Но Махись, поди, опять зарылся от жары в дно ручья или родника.

Само ожидание, пока пригласят к очагу, должно было, если вдуматься, насторожить – здесь не принято было приглашать чужаков к очагу, потому что не было здесь ни очагов, кроме Кулова, ни чужаков, кроме Кула.

Кул не вдумался. Он заметил одежду жены – и дальше было не до дум.

Она была такой же, как у Кула: из лоскутов на ремнях.

Напоказ ее жена не выставляла, пыталась укрыть эту особенность длинным тонким покрывалом, – как Кул сейчас, но осознанней. Руки у нее были неуютно голыми, но штанины оставались неприкрытыми – и позволяли представить остальное.

Впрочем, дрожь от копчика к затылку Кула прошла еще до того, как он разглядел ремни, – или до того, как понял, что́ такое он разглядел.

– Урожая и помощи богов тебе, – сказал муж слегка каркающе, как все шестипалые и бесштанные – этот, правда, был, как и жена, в штанах, но не в степных и не как у мары. Штаны были грязноватыми и пошитыми из промокаемой и рвущейся ткани. Пещерный дикарь как есть.

Он смотрел выжидающе, жена тоже. Кул запоздало, но все-таки сообразил, поздоровался в ответ и предложил сесть у костра, над которым побулькивали котелок с похлебкой и отвар душицы. В силовых мисках они сварились бы вмиг, но на углях было интересней и вкуснее.

Присев, жена сразу склонилась к огню и затряслась, плотнее кутаясь в покрывало, будто вошла в тепло с мороза, который долго терпела. Муж, виновато покосившись на нее, выудил из такой же дикарской, как вся одежда, сумки хрустящий белесый мешочек, растянул завязки, извлек оттуда несколько бурых ленточек в белых прожилках, одну сунул жене, остальные протянул Кулу. Жена немедленно вцепилась в ленточку зубами. Кул нерешительно посмотрел на протянутую руку. Кажется, от ленточек и пахло гарью, которую Кул почуял уже давно. Копченое что-то, видимо.

– Угощайся, – сказал муж. – Это мясо.

Он сказал что-то непонятное, увидел, что Кул не понимает, подумал и хрюкнул.

– А, свинья, – сказал Кул, кажется, не сдержав ужаса. – Это же яд, как вы…

Замолчал, устыдившись, вскочил и побежал в сыроварню, быстро прогрохотал по корзинам и посуде, вернулся и протянул мужу миску с вяленой рыбой, сырными шариками и плющеным горохом.

– Угощайся пока этим. Похлебка и отвар сейчас дойдут.

Муж принял миску и тут же протянул ее жене. Миска замерла между ними. Оба смотрели не на миску, а на Кула. На его штаны. Покрывало упало, и он стоял перед незнакомыми людьми полуголый.

Кул смутился, пробормотал что-то невнятное и принялся закрывать торс лоскутами. Муж и жена накинулись на еду, старательно не глядя в его сторону. Вежливые, хорошо. Муж отвлекся только, чтобы еще раз показать Кулу мясо свиньи и, убедившись, что тот не намерен пробовать, убрать в сумку.

Одевшись, Кул еще раз сбегал за мисками и разлил гостям похлебку. Муж пробовал протестовать, а жена смирно ждала результата переговоров, полузакрыв глаза и вцепившись в края миски побелевшими пальцами. Кажется, она потихоньку вдыхала пар и была занята только этим. И хлебать начала, как только муж сказал «Ну хорошо», хлебать быстро и жадно, обжигаясь и смаргивая брызнувшие слезы.

Они ели, а Кул смотрел. С неожиданной для себя гордостью. У мары мало кто готовил отдельно и мало кто считался особенным поваром, еда была общей и одинаковой, появлялась сама. В праздники готовили все вместе, не разбирая, где чье, и выделяя лишь особые умения пивоваров и бражников. Совсем отказаться от общей еды Кул не мог, да и продукты все равно брал в основном с общих полок. Но сейчас гости ели его стряпню, только его, ели жадно и с удовольствием. И он этим не хвастался, а просто знал.

Было приятно.

Оторвавшись от миски, муж длинно рыгнул, засмеялся и вдруг, будто смутившись, отставил похлебку, вскочил и сказал, поклонившись на манер мары:

– Меня зовут Эйди, это Ош. Мы благодарны те- бе, юный спаситель.

Кул, не удержав улыбки, сказал:

– Меня зовут Кул. Рад встрече.

Вставать он не стал, чтобы не кланяться. Небо могло обидеться, если поклонялись кому-то, кроме него.

Эйди, кивнув с улыбкой, сел и вернулся к трапезе, глотая и жуя уже менее торопливо. Он бормотал при этом, негромко, но так, чтобы Кул слышал, как вкусно и какая сладкая свежесть в этой похлебке после опостылевшей горчинки. Кул без настойчивости, но обозначил, что готов получить самое ценное для сидня сокровище путника – рассказ о том, откуда тот и как сюда дошел. Эйди заметил это, выдернул из миски лопатку, проворно объел и обсосал ее, выпил остатки похлебки, провел рукой по бороде, животу и сердцу, показывая, что сыт, доволен и благодарен, отставил миску, извлек из сумки белесый кусок ткани с неестественно прямыми краями, ткнул в нарисованные поперек узоры и спросил, понимает ли их Кул.