Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Договорить он не смог: косточка выросла, заняв его целиком, от пяток до макушки, и попробовала развалить, будто переспевшую сливу. Кул замер, чтобы не лопнуть, не упасть на гранитную площадку и с утеса, не заорать от неприятности и непонятности ощущений.

Кошчы, кажется, чувствовала то же самое: она замерла, вдавив ладони в голый плоский живот.

Хейдар с трудом, но решительно сорвал через голову ремень сумки, попытался накинуть на шею Кошчы, но смог зацепить только за плечо, сделал два быстрых шага к Кулу и вырвал из его руки клинок.

Опять обманул, подумал Кул, жмурясь с некоторым даже облегчением. Он виноват, будет наказан по справедливости, и все сейчас кончится. Не придется ни перед кем оправдываться и никому ничего объяснять.

Лезвие рассекло ткань и плоть с удивительно знакомым шипением, в нос ударил душный запах крови, но боли не было. Кул неохотно открыл глаза и увидел, что Хейдар, отступивший обратно к Кошчы, стряхивает ей под ноги густую жидкость с ладони и с предплечья, а Кошчы смотрит на это с недоумением.

– Ты что делаешь? – медленно спросила она на степном.

Хейдар тихо, но очень четко ответил на степном же:

– Лайва подходит, чувствуешь? Это от нее боль. Пропуск на нее – кровь. Мне все равно не жить, так хоть дело закончим. Передашь Фредгарту корень, скажешь, что я все сделал, пусть моим заплатит, он знает.

Кошчы, скривив лицо, сорвала ремешок, обхватывавший ее под грудью, и попыталась захлестнуть им локоть Хейдара. Хейдар оттолкнул ее и прохрипел:

– Не лезь! Вот кровная черта, переступай через нее, вот так. Когда скажу, переступаешь вторую черту и прыгаешь вниз, смело. Про меня забудь, я кончился.

Кошчы гневно вскрикнула и снова потянула к нему ременную петлю. Хейдар из последних сил повысил голос:

– Дура, мальчика забыла!

Какого мальчика, подумал Кул онемело. Кошчы замерла, уставившись на петлю в руках. Ремень сумки съехал с плеча ей на локоть, сама сумка качалась у ног.

Кул нахмурился.

Хейдар выглянул за край утеса и сказал:

– Всё, готовься, сейчас прыгать будешь.

– А где вторая черта? – бесцветным голосом спросила Кошчы.

– Вот, – ответил Хейдар и коротко, но сильно провел лезвием под своим левым ухом.

Кошчы молча заплакала, не отрывая от него глаз. Хейдар со звоном обронил клинок, улыбнулся Кошчы белыми на фоне стремительно темнеющей бороды губами и, зажав рану кулаком, чуть наклонился, чтобы кровь лилась сразу на камень и ровнее.

Кул шагнул к Кошчы, сорвал с ее запястья ремень сумки и накинул его себе на шею, тут же перебросив сумку за спину.

Хейдар дернулся, чтобы помешать, потерял равновесие и упал, мучительно заклокотав горлом.

Кошчы отчаянно посмотрела на него, на Кула, за край площадки, снова на Кула.

– Мальчик, спать! – крикнула она, сама не зная почему.

Кул вздрогнул, вглядываясь горько и неверяще, и Кошчы сильно пнула его в голень, встретила кулаком нисходящую скулу, ухватила за ворот, нашаривая ремень сумки и сорвала бы, но поскользнулась на расплесканной по граниту крови и с криком полетела с утеса. На последнем взбрыке она угодила пяткой Кулу в лоб.

Удар на миг выпрямил Кула, позволив увидеть далекий нечеткий горизонт почти не прищуренного здесь неба, неровно блестящую площадку и распластанного на ней Хейдара, который бессильно косил глазом в сторону невидимого ему Юла, явно понимая, что так и не узна́ет, получилось ли у них.

Я тоже не узна́ю, с горьким удовлетворением и обидой подумал Кул, впустую хватая подошвами и пальцами отпрянувший противоположный край площадки.

И понесся к далекой беспощадной земле.

Они были мертвыми. Все, кого нашел Арвуй-кугыза, все, чье нечеловеческое тепло он успел ощутить, и все, кого ни он, ни кто-либо другой больше никогда не увидит, не почует и не сможет допроситься о помощи.

На тот свет можно попасть даже живому, и не только попасть, а сразу оказаться наверху скалы богов. Оказаться без помощи шиповника, факела, всех ногтей своей жизни и даже заново вырастающих и тут же стирающихся в кровавую крошку зубов.

Просто никто из живых, наверное, не пробовал отправиться на тот свет таким как есть, причем сразу на скалу богов. Или никто из живых не пытался погасить негасимый пожар на день раньше того, как это допускается самой природой негасимого пожара, и никто из живых не преуспел в этом, и никто из живых не прошел по страшно горячей и совсем страшно мягкой перине белоснежной золы, раскинувшейся несерьезно по лесным меркам, но слишком просторно по меркам двух человек, считавшихся крупными при жизни и распавшихся на незримые неощутимые дуновения после ненужной смерти, что застала их в час радости, в разгар волшбы и в миг, самый неподходящий для этого.

Впрочем, подходящий для смерти миг выпадает только старцам. И то, как выяснилось, не всем.

Арвуй-кугыза не знал и не хотел знать, понял бы он, что́ случилось на поляне, случись это луну назад, до его глупого возвращения с того света. Он не был уверен, что еще позавчера смог бы почувствовать и услышать своих детей, растворенных в небе над поляной. Теперь чувствовал – и умирал от боли, неспособности помочь и неправильности того, что он умирает, да никак не умрет, а его дети, его внучата, молодые и красивые, уже умерли и никогда не станут живыми.

Им было страшно, печально и обидно, они чувствовали себя очень виноватыми, и они из последних сил сопротивлялись небу, ветру и миру, пытавшимся утешить их, забрать их и навсегда растворить глупые огорчения, печали и виноватости в ослепительной бесконечности.

Арвуй-кугыза услышал это в рёве пожара и именно поэтому высадил едва накопленные силы в досрочное тушение огня, которому все равно суждено было погаснуть к следующему вечеру.

В молодости для такого ему, наверное, не хватило бы опыта, в старости – сил. Теперь всего было с переливом, кроме счастья и смысла.

Зато он смог задавить и выбросить, сам не зная куда, высокое ревущее поле бешеного пламени, сумел остудить пожарище и успел выйти на него, чтобы услышать детей, понять их и успокоить, успел заверить, что они не виноваты ни в чем, что их уход всех страшно огорчил, но никого ничуть не подвел, что их любят и всегда будут любить, и что…

Арвуй-кугыза запнулся, улыбнулся и сказал:

– Летите легко.

Он поводил глазами по небу, улыбаясь мерцанию в слезах, затянувших глаза, поморгал, вышел с выжженной на два локтя вглубь поляны, коротко объяснил суть произошедшего Юкию, смущенно попросил не пугаться того, что сейчас он отлучится на неизвестный никому срок, и опал на траву крепко спящим.

И оказался на скале богов.

Арвуй-кугыза больше не собирался туда. Все последние годы был готов, вчера собрался, но не пустили. Он даже не понял кто, как и почему. Просто вместо тропинки, ведущей через широкую равнину к березовой роще, посреди которой возвышалась Береза-Праматерь, подпирающая верхушкой край неба с собаками, змеем, скалой и богами, Арвуй-кугызу будто спихнули в обрыв, и он рухнул, обмирая сперва от восторга полета, – того восторга, что не решался испытать уже много лет, с первого же перелома плеча: кости старцев слишком хрупки для крыльев; потом от возмущения: как посмели выбросить в бездну пожилого человека; потом от обиды и ужаса: вот тебе и скала богов с заслуженным почетным местом, сейчас грянешь в брызги, радуйся, если боли почувствовать не успеешь, вот и вся награда за десятилетия служения и самоотречения.