Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Мысли были стыднейшими, поэтому после пробуждения Арвуй-кугыза отряхивался только от них, долго не понимая, что надо бы отряхиваться от выпавшей седины, сползшей губчатым налетом древней кожи, сочащейся сквозь поры и штаны ядовитой дряхлости мышц, кишок, внутренних пузырей и прочих признаков почтенной, да так и не пригодившейся старости.

Теперь Арвуй-кугыза тоже не сразу понял, что оказался на скале богов. Зато когда понял, то всё и сразу, в единый взгляд-вдох-миг, целиком охвативший бескрайний тот свет, бесконечную пустоту этой высоты, смрад бессмысленно гниющих у подножия скалы сторожевых псов, страшных, но безопасных, как может быть страшной и безопасной только смерть, умудрившаяся умереть в своем смертном крае, шорох гнойной слизи, что стекала по толстенному тулову обвившего скалу змея и в которую и превращался сам змей, уже потерявший на этом половину головы.

И про богов Арвуй-кугыза тоже всё понял сразу. Да и что тут особо понимать, если один шаг заводит тебя не в скальную щель, а в огромный, сверкающий всеми приятными и возвышенными цветами, мягкий, ароматный, сладостный, ласкающий и летящий божий мир, который позволяет легко дотянуться до любой, самой скрытой точки мира этого, мира того и мира нашего, поправив, добавив или убрав там что угодно, которого достоин только бог, да не всякий, а главный, и который выглядит без хозяина совершенно осиротевшим и пустым.

Главного бога не было. Кугу-Юмо умер, как умерли его братья, жёны, дети, друзья и недруги.

Умерли все боги человеческого мира, мира мары. Насовсем. Одни уже бесследно исчезли, как Кугу- Юмо, другие еще сохранились: светлым пеплом, остатками одежды, высохшим телом, что на глазах у Арвуй-кугызы истончались и то ли стекали каждый по своей щели, то ли впитывались в черный камень тверже гранита. И ладные инструменты, отполированные тысячелетним использованием для защиты подопечных людей и обетных земель, после смерти хозяев съёживались, оплывали гнилыми кучками и просачивались на оставленную вниманием и попечением богов землю людей, лишая ее силы, воду – сладости, а все живое – благодати.

Арвуй-кугыза, покачиваясь, но не падая и не срываясь, прошелся по скале, заглядывая в каждую замеченную щель. Щель неизменно разворачивалась миром очередного бога: кормительницы земли Мланде Авы, держателя порядка Мер Юмо, вытягивающего и ломающего судьбы Пурышо, – и никого из них не было в живых. Не было даже распорядительницы рождений Илыш-Шочын-Авы и распорядителя смерти Азырена. И даже зловредной мстительной Овды, которая обещала пережить не только землю, но и луну, солнце и звёзды, просто для того, чтобы посмеяться над теми, кто считал такое невозможным. От Овды остался лишь мутноватый след на неожиданно строгом каменном ложе, как будто кто-то дохнул на гладкое темное блюдо. Арвуй-кугыза моргнул, и след исчез.

Все сто пятьдесят щелей он проверять не стал. Ни смысла в том не было, ни надежды. Чего зря душу рвать.

Когда сердце заныло нестерпимо, Арвуй-кугыза понял, что его время на этой скале, явно выкроенное из какой-то чужой жизни и чужой судьбы, истекает, и поспешно завертел головой. Надо было попробовать увидеть и запомнить что-нибудь, что пригодится ему и его детям в осиротевшем мире людей.

Кажется, он что-то успел. Кажется, он что-то придумал. Кажется, это можно сделать, понял Арвуй-кугыза – и снова нестрашно, но мучительно протяжно полетел со скалы вниз, вбок, в мир мары, яви и приближающейся войны, предотвратить которую не мог уже никто и спасение в которой было почти невозможным.

Особенно если Арвуй-кугыза забудет то, что придумал.

От страха забыть это Арвуй-кугыза закричал. И кричал, пока не очнулся в своем мире, ломающемся под напором накатившей беды.

Птицы орали почти со всех сторон – с неба, с веток, из кустов и травы. Никогда они так с утра не орали. Ладно хоть не подлетали близко.

Юкий поморщился и сказал:

– Озей, твое слово.

Озей откашлялся. Он третий раз сидел на Круге строгов и с самого начала знал, что младшему выступать первым. Но раньше выступать не приходилось – малые хозяйственные дела решались быстро и без обсуждения. А последний Круг даже не собрался. Он должен был обсуждать Чепи, но до Круга матерей делать это было невозможно, а матери собраться не успели – повод исчез.

Озей вспомнил Чепи, вспомнил Позаная, еще раз кашлянул и решительно начал:

– Вода горькая уже везде: и в ручьях, и в колодцах, и в пруду. Которая в хранилище была, еще и белой стала, вроде обрата. Не процеживается, горечь не отделяется…

– Про состав и частевое разложение я скажу, – прервал Юкий. – И про одмары тоже, у них немножко иначе пока. Ты про своих говори.

– Я про своих, это же птены очистить пытались, – стал было объяснять Озей, но спохватился: – Ладно. Зерно опадает, лист жухнет, стебель гниет. Жнецы, подращиватели и самоезды все в полях, но до уборочной почти луна еще ведь. Колос зеленый, зато стебель черный. Просо собрать успели почти всё, коноплю на две трети, пусть и недозрелую, но только семя, стебли ложатся и гниют за утро.

Он кивнул нетерпеливому знаку Юкия, которому просто больно было от пересечения рассказов, и торопливо продолжил, пока тот не одернул опять:

– Про пшеницу и рожь Вайговат скажет. Там еще сверху саранча прошла, вроде свинцовая или живого серебра, как этот…

Он махнул рукой, строги кивнули.

– Ушла сразу, край трех полей посекла и в лесу выбила просеку. В просеке – ни зверя, ни птицы. Вокруг-то полно, как на гон идут, ужас. Бурые шалят.

Строги зашелестели накидками, Юкий, хмурясь, спросил:

– Дразнили?

– Боги спящие, ни в коем случае. Мерзон – птен сложный, но с пониманием же, как и все. Он с Оксиной в пруду отношения укреплял, ну знаете, как сейчас у малых – сразу не единиться, растить особые отношения две луны, друг друга не трогать. Молодые, дурные, придумывают ерунду всякую.

Озей смущенно усмехнулся, вспомнив, как сам три лета назад измучил Шивий рассуждениями об особой людской чистоте, пока она не вправила его в себя в разгар пламенной речи о разрастании и счастливом отслоении верхней души от нижней и от воздержанного тела, а после всерьез предупредила, что так недолго огрести помимо железистого отравления еще и проклятье на обе души, причем не только от птахи, но и от природы-матери, которая не терпит утех без утешения. Озей тогда немножко обиделся, но Шивий поверил. Она, очевидно, говорила словами Сылвики, но была умная и добрая, такой и осталась, и очень повезло ялу Бобров, в который Шивий вышла замуж. И птенов Озей учил не обижать птах ни привязчивостью, ни пустым раздразниванием. Но какого птена чужие слова правильно жить научили? Всё же проверить надо. Проверят, отрыдают, разбегутся, сбегутся, полюбятся, успокоятся. Разрыв, сжатие, порядок. Всё как положено.