Велько Петрович - Избранное

Зато он заглянул в ее полуоткрытый клюв. Для какой цели — это мог бы знать Асклепий, если только Пегасы, воробьи Афродиты и павлины Геры были в его ведении. Во всяком случае, наверняка не для того, чтобы получше рассмотреть загиб верхней половины клюва, заходящий за нижнюю, но не зловещий, ястребиный, а какой-то наивный, цыплячий.

Вуле мог подолгу любоваться этим простодушным крючком; он напоминал ему верхнюю губку одной его ученицы. Она точно так же выпячивала ее, когда на занятиях, нервно отбивая такт ногой, Вуле кричал ей в ухо, разумеется, совершенно напрасно:

— Больше темперамента!.. Больше огня!..

Очевидности ради следует все же признать, что на первых порах эти врачебные визиты, видимо, помогали перепелке. Она ожила, не стеснялась теперь лущить зерна и с тихой стыдливостью охорашивать и приглаживать свой туалет перышко по перышку; распустит свое овальное крылышко, словно примеряя длинное платье, и задними перьями коснется выставленной лапки; это те самые перья, которые со свистом разрезают воздух, когда птица выпархивает из посевов; этими своими короткими быстрыми веслами прогребет она над колосящимся полем, а потом снова погружается в его волны. Иногда перепелка вычесывала клювом, словно гребешком, отслужившее свой век перо, и тогда дети подбирали его — это маленькое чудо легкости, красоты и мощи. Пущенное из окна, перо долго кружилось, вертясь по спирали крылатым кленовым плодом и упорно сопротивляясь силе земного притяжения; под ярким солнцем это на первый взгляд серенькое куриное перышко вспыхивает и переливается настоем сочных и теплых красок и отсветами дорогого старинного полированного дерева. А на все старания его согнуть наподобие орденского знака, перо отвечало упруго-гибким отпором, достойным дамасской сабли. Вуле только потому и медлил с торжественным водворением птицы в золотую клетку, что боялся привлечь таким образом немца в свою комнату, в salle «Gaveau», как ее называли его друзья по Академии.

Между тем однажды утром перепелку обнаружили мертвой. В первое мгновение Вуле не поверил своим глазам. Птица совсем не изменилась, и если в отношении к ней применимы были бы слова, которые говорят о покойнике, то можно было бы сказать, что перепелка уснула. Лишь слегка нахохлилась и привалилась к стене своей деревянной избушки. Даже веки и клюв не сомкнула. Только чуть поблекли нежно-розовые краски возле клюва да сердце перестало биться в окоченевшей холодной тушке. Это был настоящий удар, оборвавший целые вереницы, целые связи мечтаний, осушивший источник стольких радостей. В дом пришло горе, сравнимое только лишь с тем, которое наступает, когда люди с недоумением и растерянностью по сто раз на день заглядывают на опустевшее ложе того, кого не стало, на его праздно висящую, такую ненужную теперь одежду.

Бабушка не хотела, да и не могла их понять и сердито ворчала, расхаживая по дому:

— И не грех вам, и не стыдно… теперь-то… в такое время… о пустяках убиваться.

Доктор тоже вздыхал, полагая, что она погибла от разрыва сердца, — отстав от стаи, птица лишилась привычного образа жизни, на нее обрушивались все новые и новые неожиданности и перемены, фатальные для такого хрупкого существа. Преследования охотничьих собак, коварное нападение лис и куниц на гнездо, гром с неба, ястребы, сороки и вороны — все это обычные явления для куропаток и перепелок; вечная боязнь хищников и двустволки помогает им держаться в форме, но пережить то, что выпало на долю этой птахе, поистине невозможно. Но эти трое все равно не верили его словам. Они были убеждены, что немец ее прикончил. Ребят не слишком занимал вопрос, как и чем. А Вуле впал в мистику — «одним своим прикосновением, одним своим присутствием», — и не переставал сокрушаться, что не спрятал птицу в надежном месте, где бы проклятый немец не мог ее сглазить этими своими северными, «аквамариновыми» глазами.

Детские страдания что летние ливни. А Вуле превратил историю с птицей в трогательно-шутливый рассказ, которыми преподаватели заполняют паузу между уроками. И все же перепелка оставила после себя неприятный след. Немец теперь прямо-таки не давал им прохода. То и дело требовал, чтобы ему играли Бетховена, Шумана или Шопена. Приходилось идти на всевозможные уловки, чтобы предотвратить эти встречи, но совсем избежать их было невозможно. Чаще всего они сталкивались на лестнице у их дверей около двух часов дня или вечером, перед тем как запирали парадное, сначала в пять, затем в шесть, а теперь в восемь часов вечера. Вуле всякий раз приходилось отговариваться то ангиной, то срочной — к утру — перепиской нот, то проверкой ученических тетрадей.

Перед самым Новым годом произошла еще одна странная встреча.

Вуле возвращался домой в девятом часу, на этот раз из Малой Моштаницы, где еще с тремя преподавателями Музыкальной академии в доме начальника станции вел переговоры с местными крестьянами о поставке дров. Кстати, он прихватил несколько кочнов мороженой капусты, а вдобавок к ней немного фасоли и добрый кусок шпига. Парадное оказалось освещенным и незапертым, в коридоре стоял немец в каске и с автоматом, возле него жандарм в зеленой форме армии Недича с винтовкой старого образца.

Немецкий солдат, не шелохнувшись, равнодушно и мельком взглянул на вошедшего, тогда как второй, считавшийся «своим», потребовал удостоверение личности и сведения о квартире и жильцах. Жена управляющего домом, родом из Словении, застыла перед входом в свою квартиру, и, кинув на Вуле многозначительный взгляд, возвела глаза к потолку. Значит, пока его не было дома, от трех пополудни, в городе, а скорее всего в этом районе, что-то стряслось и теперь патрули с понятыми производили так называемую «карательную акцию». Обшаривали кварталы дом за домом, квартиру за квартирой, от чердака до подвала.

И хотя у Вуле не было оснований беспокоиться за свое собственное семейство, он поднимался на третий этаж несравненно более угнетенный тяжестью душевного груза, нежели того, который он с трудом тащил со ступеньки на ступеньку… Где они теперь? Он услышал топот у себя над головой, — вероятно, они переходили из квартиры профессора, бежавшего из Загреба, к его ближайшим соседям — целому табору боснийцев, поселившихся в квартире, где раньше жила еврейская семья. Перед дверьми караулили двое, как внизу. Здесь его никто не остановил. Вуле хотел было прибавить шагу, несмотря на поклажу, но решил, что благоразумней, пожалуй, не спешить. На последнем этаже не было лампочки, вывернутой экономным хозяином, и ему пришлось опустить мешок, чтобы нашарить впотьмах ключи в кармане брюк, и нащупать замочную скважину, одновременно напряженно прислушиваясь к происходящему внизу и стараясь уловить хоть малейшие признаки жизни в своей квартире.